проведет параллели между поджогом ее столицы и событиями 3999 года в Моксве. — писатель тяжело вздохнул — Беда в том, что образовательный уровень у массы падает, из самой читающей страны мы превращаемся в безграмотную. Но я никогда и не писал в жанре «массовой культуры». Мой читатель останется верен мне. Планирую поработать и в жанре фантастики — новом для меня, но плодотворном в плане эзоповских обличений…
— Выходит, ты более или менее доволен судьбой?
— Можно бы сказать и так — Николай грустно улыбнулся — Но и здесь я вижу дикие безобразия… По городу ходят слухи, что группа сынков богачей, активистов «Единой Рабсии», собравшись на пьянку, пригласила по телефону какую-то парикмахершу, якобы для стрижки. Она приехала на вызов, подверглась насилию и покончила с собой… Как мне жаль родных несчастной девушки! Это ли не тема для детектива? А кто разнуздал этих молодчиков, кто внушил им, что они «новое дворянство», что им все позволено? Не верховник ли Медвежутин?
— Николай — укоризненно шепнул Алексей, и вновь прижал палец к губам
— Да пусть слушают, они же знают, как я к этому беспределу отношусь! А еще, как я слышал, недавно свинхеды поймали в парке Победы какого-то подростка, любителя альтернативной музыки, и опалили его лицо в пламени вечного огня. Это же надо додуматься! В парке, посвященном Победе над фашизмом, эти мерзавцы калечат людей, да еще столь кощунственно-символичным способом… Что ни говори, после реставрации капитализма наша страна окончательно сошла с ума.
— Но ведь полиция борется с политическим крайнизмом…
— Не произноси при мне этого слова! — негодующе вскричал писатель — Нет никакого «крайнизма», это термин ненаучный, бредовый. Власть клеймит им любого противника и недовольного. Есть такое явление как фашизм, и есть его четкое определение. Но с фашизмом власть бороться не хочет, ибо ее собственная «национальная идеология» куда ближе к фашизму, чем к интернациональной революционности. Вместо того, чтобы бороться с погромщиками, полиция избивает пенсионеров, пришедших на митинг против отмены льгот и повышения цен на транспорт.
— Тот, что разогнали неделю назад, в прошлую субботницу?
— Именно. Читал я в газетах лживый репортаж на эту тему. В их понимании, действия стариков — это «крайнизм», а фашистские выходки свинхедов — детские шалости. А чего стоит эта нашумевшая история с гибелью сына Сироткина? Никто не понес ответственности за то, что парень заполучил туберкулез в тюремной камере. И это ведь лишь одно из полицейских бесчинств… Я уж не говорю про избиение целого города. Я имею в виду городок Зловещенск под нашим Урбоградом. Статья о нем в «Свежей газете» так и называлась: «Избитый город».
— Слушай, Николай…. Я понимаю, что ты возмущен, но если нас подслушивают — ты и меня подставишь! Ведь «Свежая газета» недавно запрещена, теперь она издается тайно.
— Да, это была последняя из легальных оппозиционных газет, довольно умеренная. Ее тоже удушили. Но ты не бойся, за меня ты не отвечаешь, а эту газету я нашел на лавочке во дворе. — писатель хитро улыбнулся брату — Кто ее туда принес, не знаю. Убежден, что погром в Зловещенске им еще аукнется. Именно после таких насильнических выходок рабочий Дулябов застрелил урбоградского губернатора Добгановича. Правда, это было 120 лет назад. Но моральные ценности универсальны для всех времен и планет. Глубоко убежден — если покарать мерзавца было справедливо и героично в те времена, то это почетно и сегодня! И рано или поздно найдутся те…
— Николай, прошу тебя…
— Ладно, все, я молчу. Да и пора мне уже… — Николай Чершевский встал из-за стола. Он жил не в Южной части города, а на проспекте. Семейный завтрак подошел к концу, писателю нужно было ехать домой — Счастливо, брат!
— Я провожу тебя до остановки, мне надо заехать в клинику — ответил врач Алексей — нам по пути.
Они вышли из подъезда. Косые лучи утреннего Слунса освещали пустой двор — еще не закончилась пора отпусков, многие горожане разъехались в эту пятницу по пригородным садовым участкам. Выйдя на безлюдную узенькую улочку, ведущую к остановке, Алексей негромко сказал родичу:
— Все же напрасно ты так выступаешь в моей столовой… Мало ли что.
— Знаешь, я применяю старый принцип: «скрываться, не скрываясь». Они давно знают, что я — впрочем, как и многие интеллигенты — держу сейчас фигу в кармане. Пусть уверятся в том, что ничего кроме кухонной фронды мы не можем себе позволить. Мне это на руку. Восхваляй я Медвежутина — это бы их куда больше насторожило. Пока я вписываюсь в свою роль обиженного властью бессильного фрондера.
— Ну, Николай, что касается конспирации, я полагаюсь на тебя вполне. — усмехнулся Алексей Чершевский, и добавил еле слышно — А когда приедет он, как мне себя вести?
— Да точно также. Поселишь его в одной из пустующих комнат, в той, где жалюзи на окнах. У него «Пелена» — она защитит комнату от прослушивания, создаст иллюзию будто в ней по обыкновению тихо. Ведь ты в этой комнате не бываешь, используешь ее под книгохранилище. Те, кто прослушивает комнату, услышат лишь привычную тишину.
— Знаешь, все же как-то жутко, если попадусь.
— Но ведь ты все для себя решил…
— Да, конечно! У меня есть свои причины ненавидеть диктатора. Из-за придуманной им страховой медицины, из-за отсутствия гнусных бумажонок — «страховых полисов», в нашей больнице погибли трое детей: два мальчика и девочка. Трех, четырех и шести лет. Я тогда был в отпуске, узнал о трагедии лишь вернувшись. — кулаки Алексея сжались от ярости. Лицо, обычно добродушное, побелело, челюсти яростно сомкнулись. После минутного молчания он проговорил сквозь зубы: — Конечно, если Медвежутин издает указы, убивающие беззащитных детей и стариков, я готов на все, чтобы отплатить ему. Просто я помню, что пособничество подпольщикам, по новым законам о борьбе с «крайнизмом» — это серьезное преступление.
— Это не преступление, Алеша — писатель положил брату на плечо широкую теплую ладонь, и повторил — Это не преступление, а выполнение гражданского долга!
Вагон потряхивало. В летние дни, по пятницам, горожане массами отбывали в загородные сады. Электричка мчавшаяся в обратную сторону — к Урбограду — была почти пуста. Меж двух рядов широких скамеек громко, по-хозяйски, топали трое полицейских. Лица испитые, вороватые — как и у большинства их рабсийских коллег.
Старший патрульный внимательно оглядывал пассажиров. Взгляд опытного старшины задерживался, в первую очередь, на группах мужчин, смуглокожих и небритых — это могли быть бойцы Союза Повстанцев, беглые преступники или подозрительные выходцы с южных окраин. Однако безопасность рабсийского государства не волновала двух полицаев помоложе — как мелких шакалов не волнует судьба тигра. Они искали в толпе людей одиноких, беззащитных — чтобы, по обыкновению, задержать их, поиздеваться, избить и обобрать до нитки.
Искоса взглянув на скотские хари «стражей порядка», Рэд мигом вспомнил результаты одного социологического опроса (цифры были засекречены властями, но похищены и опубликованы повстанцами). Только десятая часть рабсиян была довольна работой полиции. Пятая часть опрошенных считала, что рабсийский полицейский прежде всего «взяточник», одна десятая полагала, что это «человек наглый, агрессивный, беспринципный и бессовестный», еще десять процентов считали его «малограмотным и случайным человеком», другие десять уверенно утверждали, что типичный полицейский Рабсии сам является преступником, так как «не соблюдает закон», «участвует в преступных группировках», «ворует все, что можно». Телевидение, пытаясь поднять рухнувший престиж правоохранителей, сняло детективный сериал «Полицаи» — но в ходе съемок безнадежно спился исполнитель главной роли — он вжился в нее чересчур добросовестно.
Мерзавцы в погонах мигом наметили жертву — одинокого, аккуратно одетого старика. Помахивая
