– Едут, – сообщает Бабино.
Лезу в карман, достаю пару латексных перчаток и вот тут-то замечаю три пальца, торчащие между стежками этого нейлонового шва. Большой палец, указательный и средний, блин, палец… женские пальцы с ногтями под темно-красным лаком, такой оттенок красного, что почти черный. И пальцы эти, блин, шевелятся, о'кей. Я воплю: «Нам «Скорая» нужна… нам нужна, блин, «Скорая» и, блин, сейчас же!» – или какую хрень в том же духе, а сам рыщу у себя в пальто, нож перочинный отыскиваю. Дальше помню: Одри стоит рядом, и, Боже ж святый, что за выражение у нее на лице! Мог бы целый день проболтать, но так и не подобраться к словам, чтоб описать это выражение. Одри принимается тянуть леску голыми руками, но та склизкая от крови, жира и дерьма, да и леска, вы ж понимаете, моноволокно особой прочности. Наконец, я нахожу нож и принимаюсь резать и… вот всякий раз, как дохожу до этого места в рассказе, так всегда будто назад оглядываюсь, будто враз у меня в голове яркая лампочка вспыхивает или еще что. Вдруг все становится таким ясным, таким четким, реальнее реального… и я понимаю, что этого не может быть. Оно передо мной, понимаете, а я его признать не могу. Если вы когда на машине в аварию попадали, так оно вроде того. Тот самый миг, когда две машины сталкиваются, момент, какой, кажется, так совершенно очерчен, но какой представляется еще и смазанным.
Ну, ладно…
Не так уж много времени заняло у меня опять вспороть рыбье брюхо. Раз-другой я порезался, но даже не заметил этого, пока «Скорая» не прибыла. С того дня на левой ладони у меня шрам. Сувенирчик, а?
Она была еще жива, та женщина, кого внутрь рыбины зашили. Едва-едва лишь, но, что сказать, вы ж читали протокол. Наверное, вы и книгу читали, что этот гаденыш из Нью-Йорка накропал про все про это. Словом, знаете, как оно было. Мы там стоим, а Одри все причитает да причитает: «О, Боже, о, милостивый Боже, о, Боже…» – а за нашими спинами Бабино молится, блин, четки перебирает, чего-то католического бессмысленно лепечет. Та женщина в акуле, она совсем голая была, на вид ей лет, может, двадцать пять, может, моложе, только определить трудно, она вся, с головы до пят, в гниющей акуле вымазана.
– Надо достать ее оттуда, – говорит Одри, и я держу бока рыбьего брюха разведенными, а Одри наклоняется и обхватывает женщину руками. Повезло еще, черт, что та не в сознании была. По-моему, то, что была она без сознания, явилось для нас маленьким кусочком милосердия в тот день. Одри по самые плечи в рыбине, а меня от вони блевать потянуло. Просто понимаю: еще секунд десять и из меня кофе с пончиками струей пойдут, тут как раз Одри и говорит:
– О, Господи, Майк, да их же вместе сшили.
– Что? – спрашиваю. – Что вместе сшили?
– Ее пришили тут, – отвечает Одри, – пришили к долбаной рыбе, – и жуткий такой у нее голосок, хрупкий, как скорлупа яичная. Мне его нипочем не забыть, голос этот.
И тут-то я увидел, что эта женщина внутри акулы держит. Сукины дети, сотворившие такое с ней, они сложили ей руки: сшили и их вместе! – так, чтоб она в ладонях одну штуку держала. Казалось, она нам ее протягивает, вроде подношения. Только я-то понимаю, что не для трех копов это подношение предназначалось. Не помню ни черта, о чем я думал… блин, да я и не думал тогда уж. На шоке да на инстинкте действовал, такого рода хрень. Взял я его у нее с рук, идола этого нефритового, кем бы он, блин, ни был, и стою себе, держу его, разглядываю. Вот прослужишь пятнадцать лет в полиции и думаешь, что, может, уже все зло повидал, может, нагляделся ему, злу, прямо в морду не раз и не два, что ты и зло – старинные знакомцы. А в тот день я узнал, насколько ошибался. Тот камня кусок, не больше апельсина, вот он был злом, истинным и абсолютным, неописуемым, и мне захотелось бросить его. Больше всего хотелось мне поставить его на пол с полосками красного песка. Но… права не имел. Звучит чертовски фальшиво, только это похоже на высказывание Ницше про то, что когда долго вглядываешься в бездну, то и бездна вглядывается в тебя. Я все стоял там, держа эту штуку, когда прибыло подкрепление. Мне сказали, что ее пришлось с силой вынимать из моих рук.
Что до Эсми Саймс, то спустя неделю она повесилась на шнуре-удлинителе. Ее уже дважды вызывали на допрос, так что, по-моему, она поняла, что она самый реальный кандидат в подозреваемые, что у полиции она под наблюдением. Окружной прокурор жаждал крови. А дома у Эсми все, блин, стены были увешаны рисунками этого проклятого нефритового ужаса, так? Десятки и десятки рисунков, со всех сторон. А вот записки она не оставила, если только не посчитать за предсмертную записку все эти рисунки. Вы спрашиваете… знаю, что не спрашивали, так спросите меня, была ли она к этому причастна или нет, и я только то смогу сказать, что мисс Эсми Саймс легко отделалась. Сухой, блин, из воды вышла.
3
Декабрь 1956 года. К западу от Денвера
Милейшая моя Рут!
Начинаю писать, когда поезд отходит от Юнион-Стэйшн. День ярок и напоен солнцем, хотя вчера вечером шел дождь, и я представляю, что провести канун Рождества, катясь по стальным рельсам через Скалистые горы, ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Когда доберемся до Гранд-Джанкшен, пошлю тебе письмо и потом отправлюсь в путешествие до Сакраменто. До начала семестра мне надо переделать много дел. Надеюсь, что у тебя все хорошо, и надеюсь, что эти каникулы во всем пройдут для тебя лучше, чем прошлые.
Когда я на прошлой неделе говорила с Сарой Беринджер в Чикаго, она настойчиво убеждала меня написать тебе о моей случайной встрече с Марквардт и ее женщиной, хотя я и представить не могу, что могла бы сказать, что окажется полезным для любого с таким опытом непосредственного
