Как тебе уже известно, как Сара рассказала тебе, с Марквардт я познакомилась через одного знакомого, антрополога, в прошлом преподававшего на факультете археологии в Брауне. Он просил меня оказать ему любезность и опустить его имя из любых и всяческих своих писаний, темой которых будет д-р Адели Марквардт, и наша дружба обязывает меня оказать ему эту услугу. Значение имеет только то, что он знал о моем интересе к Дагону и к семитским месопотамским божествам плодородия вообще и что при его посредстве состоялось роковое знакомство после лекции в Мэннинг-Холле. Произошло это в октябре, днем двенадцатого числа, тогда-то я и получила приглашение на сборище на Бенефит-стрит. Признаю: в первую нашу встречу Марквардт показалась мне вполне привлекательной. Безусловно, она яркая, при без малого шести футах росту[35], она была из тех женщин, кого я, не колеблясь, зову статными. Ни в коем случае не мужеподобными, а красивыми. Из тех женщин, к каким у меня всегда была слабость. По моим наблюдениям, она преуспевает в том, чтобы произвести поначалу хорошее впечатление, точно так же, как кувшинка преуспевает в привлечении к себе голодных насекомых. Агрессивная мимикрия, как говорят эволюционисты. Ее серые глаза, ее легкая улыбка, ее непосредственный интерес к собеседнику, кем бы он или она ни были, властность, звучащая в ее голосе, и вдобавок, признаюсь также, едва ощутимое предчувствие опасности, когда мы пожимали друг другу руки. Не могу сказать, почему. То есть я не знаю, почему. Рудимент какого-то первобытного инстинкта выживания, наверное, чего-то, предназначенного оберегать нас, то, что род людской, на нашу беду, разучился распознавать в себе.
Ее компаньонки в тот день с нею не было, и, как понимаю, было весьма необычно видеть эту пару порознь. Я с нею так и не увиделась до самого вечера сборища.
– Мне известно, над чем вы работаете, – сказала мне д-р Марквардт. – В «Акта Аркеолоджика» у вас была статья об описании в Септуагинте[36] уничтожения идола в храме Дагона в Ашдоде. Я читала ее. Восхитительно.
Понимаешь, Рут, если у кого есть желание польстить мне и завоевать толику моего доверия, надо всего лишь признаться в беглом знакомстве с моими исследованиями. Тут я – легкая добыча, как, подозреваю, и большинство ученых, изучающих темные стороны эзотерики.
– У меня есть кое-что, и мне очень бы хотелось, чтоб вы это увидели, – продолжила она. – Предмет, как мне сообщили, извлеченный из-под развалин Рас-Шамра во время раскопок Клода Шеффера в 1929 году. Десятки лет он таился в одной частной коллекции, так что описаний его вы не найдете ни в какой литературе. – И сообщила мне, что, по-видимому, никому не известно, отчего этот артефакт не был отправлен в Страсбург вместе с остальными материалами Шеффера.
– Если он подлинный, – заметила Марквардт, – это и в самом деле очень важно.
Я сказала, что с удовольствием посмотрю его, поблагодарила за приглашение, и мы расстались. Большую часть следующей недели я провела в Гарвардском семитском музее и в библиотеке Пибоди. Средства моего факультета скромны (кто-то назвал бы их жалкими), и не так-то часто мне выпадает возможность побывать в научных заведениях на Восточном побережье. Как всегда в случаях, когда мне доводится совершить путешествие, я была решительно настроена сделать мое пребывание там как можно более плодотворным, выжимая максимум из каждого часа бодрствования, даже если это означало доводить себя до полного истощения. И весьма в том преуспела. К вечеру сборища у д-ра Марквардт, а то была пятница 29-го, я была совершенно измотана и очень близка к тому, чтобы пойти на попятный. Задним умом мы все крепки, и, конечно же, послушайся я желаний своего истощенного ума и тела, это оказалось бы самой большой удачей. Не писала бы я тебе этого письма, и сны мои не прерывались бы так часто дурными видениями. Впрочем, задний ум, он чаще всего не более чем жестокий голос, глумящийся над нами из тени.
Я приняла душ, оделась и пошагала из своего номера в женском общежитии «Миллер-Холла» к старинному дому под шиферной крышей, значившемуся под номером 135 на Бенефит-стрит. Стоял он на крутом склоне холма: цоколь выходил прямо на улицу – и был выкрашен в мертвенно-бледный оттенок желтого цвета. Я читала, что соорудил его в 1763 году один купец из Провиденса по имени Стивен Харрис, для кого тяжкие времена настали почти сразу же после завершения строительства дома. А посему, естественно, дом имел славу проклятого. Мне было велено явиться ровно в шесть вечера, так что, когда я добралась до места, солнце уже порядком опустилось. При входе меня приветствовала горничная, и, к своему удивлению, я обнаружила, что сборище уже в полном разгаре.
Горничная приняла мое пальто и препроводила меня из прихожей по узкому коридору в просторную гостиную. Там было дымно, воздух благоухал смесью запахов сигарет, мужского одеколона и духов. Адели Марквардт заметила меня почти сразу же и тут же представила своей компаньонке, Екатерине (о ком я так ничего, кроме имени, и не узнала). Та была очень красивой женщиной: темноглазая, волосы, как уголь, черные, – должна признаться, что они с Марквардт составляли потрясающую пару. Компаньонка родом была из Бухареста и говорила с сильным румынским акцентом.
– Надеюсь, дом было отыскать нетрудно? – спросила Марквардт, и я уверила ее, что никакого труда это не составило. – Хорошо, – кивнула она, – хорошо. Я сама не очень-то хорошо знаю Провиденс и, признаться, время от времени не туда попадаю.
– Я опоздала? – спросила я, оглядывая заполненную людьми комнату.
– Нет-нет. Вы как раз вовремя, – успокоила она. – Вы прелестны, моя милая.
Появился еще один слуга, он нес на серебряном подносе бокалы с шампанским, и хозяйка мне предложила выпить. Я взяла бокал, хотя вкус вина меня никогда не прельщал. Марквардт принялась объяснять, как они с Екатериной познакомились в Париже четыре года назад, но я, в лучшем случае, слушала вполуха. Внимание мое было обращено на других гостей, а их собралось по меньшей мере человек пятнадцать. Рут, говоря, что были они сборищем людей странных, я ничуть не преувеличиваю. Знаю, что обо мне говорят как о какой-то жеманнице, и я никогда не водила компанию с битниками, с богемой и всякими такими, только, по-моему, даже любимые тобой Керуак и Гринсберг опешили бы от этой
