И, самое главное — биение пульса…
Он дернулся, и дернулась выжженная земля, и дернулось, кажется, невыносимо тяжелое небо. И по тоннелям Сокрытого, пожирая все на своем пути, быстрее помчалась подземная огненная река; и все же она была спокойна. Слишком спокойна для вечного потока пламени.
Он поднялся, нет — оторвал себя от скалистого берега. Он помнил, как летел над синевой океана, и над заснеженным Хальветом, и над восточными границами леса, где ждал его Тельбарт. Он помнил, как летел над Сумеречным морем, а оно грустно, заученно катило свои соленые волны.
Он стоял в тени высохшего дерева. Давно погибшего, но все еще стойкого.
И была зима, но подземная огненная река плевать хотела на такие мелочи. И была зима, но по воле подземной огненной реки наступило раннее лето, и на полях зеленели первые колосья, и местные жители косились на них с такой надеждой, будто видели столь пышную зелень только во сне.
На него смотрели настороженно. Он попытался улыбнуться, но получилась какая-то жалкая гримаса; больше всего на свете ему хотелось, чтобы караул взял ружья на изготовку — и пальнул по его высокой худой фигуре. Больше всего на свете ему хотелось молча упасть, и чтобы никто не пришел на помощь, и чтобы кровь бежала по выжженной земле. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы кровь — закончилась, и тело сломалось, чтобы оно не сумело выдержать, чтобы у него не было никакой надежды. И чтобы над ним было — глубокое февральское небо.
Но караул, конечно, не обратил на господина Эса внимания.
Таверна была небольшой и тихой; над окнами висели забавные связки чеснока и красного перца. Одинокая девушка, одетая в узкое голубое платье, неподвижно сидела в углу, а перед ней смутно поблескивала пустая чаша и едва початая винная бутылка.
У нее были чудесные волосы. Небрежно собранные в пучок, серебряные, волнистые; господину Эсу все-таки удалось выдавить из себя улыбку, и девушка неуверенно улыбнулась ему в ответ.
— Неужели, — сказала она, — вы — дитя племени людей?
Он помедлил.
— А вы — нет?
Недоумевающие небесно-голубые глаза. Почти такие же, как у Твика — или у Талера.
Здесь, подумал он, у всех преобладает именно такой цвет. Я не видел ни мутноватых серых, как у юного лорда Сколота, ни потрясающих синих, как у мальчика по имени Лаур. Я не видел ни темно-карих, как у господина Эрвета, ни карминовых, как у нынешнего короля Драконьего леса.
Если забыть о ее ресницах, и чудесных серебряных волосах, и платье — можно вообразить, что я дома. Что я в Лаэрне, и напротив — левой половиной лица — ухмыляется раненый мужчина, и на его скуле опасно багровеет воспаленная полоса шрама. Если забыть о ее ресницах, и чудесных серебряных волосах, и платье — можно вообразить, что я в Лаэрне, и справа от меня сидит, вежливо что-то объясняя, самый лучший стрелок империи Сора; а я пьян, я опять — безнадежно пьян, и объяснять мне что-либо так же бесполезно, как беседовать с каменной стеной.
— Как называется, — глухо уточнил он, — ваша раса?
Девушка пожала плечами.
— Старейшины говорят, что мы aiedle, эделе. Старейшины говорят, что мы — это смешение крови человека и серафима.
Он медленно сел напротив.
Сначала хайли, теперь — эделе. Кит, маленький, чем ты занят в белой непокорной пустыне, если твой мир достается НЕ нашим детям, сотворенным пополам — из меня и тебя? Чем ты занят, если народ хайли отобрал себе изрядный кусок Тринны, а на Эдамастре живут какие-то эделе?
Он провел языком по своим тонким пересохшим губам.
— А если подробнее?
— Ну-у, — протянула девушка, — если верить легендам, то однажды у Моря Погибших Кораблей высокородная леди встретила ангела, а он почему-то в нее влюбился. Я склонна сомневаться в этих легендах, но, — она заправила за ухо непослушную прядь, — больше никто не сомневается. Даже господа шаманы, а они ребята серьезные.
Бывший опекун лорда Сколота усмехнулся.
Шаманы. И подземная огненная река под выжженной землей; но эделе, похоже, не в курсе, что она протекает под их полями, что лето наступило, потому что ее пламя согрело чертовы поля изнутри.
Кит, маленький… хороший, я все понимаю, ты ненавидишь этот мир — но я не помню, чтобы раньше ты его забрасывал. Я не помню, чтобы ты отмахивался от него, как если бы он был букашкой, как если бы ты его создал — и поймал — только чтобы раздавить. Я не помню, чтобы он был тебе — абсолютно не интересен. Я такого не помню, а поэтому…
…Кит, маленький, все ли с тобой в порядке?..
Пахло персиками.
Даже здесь, в полусотне миль от шумного города. И он болезненно кривился, и ругался, и прятал нос под манжетой рукава — но это не помогало, от манжеты несло персиками тоже.
Он всей душой ненавидел эту чертову раннюю весну. И лето — ненавидел тоже; и сама по себе Эдамастра казалась ему пустой, потому что он давно отыскал все то ценное и полезное, что вообще на ней было.
А было… ужасно мало.
Если бы у него спросили, он бы сказал, что и вовсе ничего не нашел.
Магия бурлила в его теле, как лава бурлит в конусе вулкана. И не могла найти выхода; она бы вырвалась, она бы выжгла эти земли к чертовой матери, но он прятал ее под широкими ладонями, и под сухими веками, и под вежливой улыбкой. Магия бурлила в его теле, но он — пока что — не выпускал ее, не давал ей выбраться из-под кожи.
Во всем ценном и удивительном ему просто не хватало какой-то… глубины; он хотел, чтобы оно было таким же потрясающим, как и он сам — но оно легко уступало его силе, безропотно — и униженно — подчинялось.
У берега стояли шатры. Около десятка шатров; и сидел на обрывке скалы мужчина с яркими золотисто-рыжими волосами. Его было видно издалека, и, хотя расстояние позволяло шаману любоваться лишь силуэтом, он знал, что на плечах этого мужчины темно-зеленая военная форма болтается мешком, а глаза у него такие равнодушные, будто ему Эдамастра надоела не меньше, чем колдуну.
Он снова поморщился — и медленно пошел к морю.
Здесь оно было тихим — по крайней мере, весной; волны облизывали камни, и покатые, гладкие
