Потом не стало почетного караула. И не стало — ни единого слуги; и не стало сада, его место заняло — кладбище. И он стоял — последний выживший — над могилами своих людей; он стоял — последний выживший — над могилой своего императора. И он помнил, что императору было за шестьдесят, что он бы умер, даже если бы в Сору не пришла чума. И он помнил, что императору было за шестьдесят — но его трясло, его колотило, его разорвало на кусочки — и он мучительно собирал эти кусочки заново — рядом с оскаленным деревянным крестом.
Зачем — скажи, маленький, — зачем ты меня выгнал? Если бы я заболел — я бы выжил, язвы сошли бы с моего тела. Сошли бы, как — неизменно — сходили раньше; я никогда не умру. Я — весь мир, и тебе известно, что я — весь мир. Как — скажи, маленький, — может умереть любимое тобой небо, как — скажи, маленький — может умереть глухая песня прибоя, как — скажи, маленький, — может умереть белое пятно солнца?
Будет ли вообще кто-то — хоть единожды в моей жизни — кто не воспользуется моим полным именем? Кто не вынудит меня улетать, ломая крылья об эти беспощадные ветры?..
Он спал, и вздыбленная чешуя мягко, вкрадчиво шелестела.
Ты уедешь — вероятно, уедешь, — но не уплывешь. Ты найдешь — напоследок — тех, кого назовешь своими друзьями. И вас будет — всего лишь трое, трое каким-то чудом уцелевших детей на каменной брусчатке улицы, и никто из вас не погибнет, хотя, возможно, было бы куда лучше, если бы твое сердце — твое живое деревянное сердце, — не смогло выбраться, если бы оно не сломало твои кости, если бы оно внезапно остановилось, а девочку по имени Лойд и мальчика по имени Лаур настигли воины Фарды. Потому что иначе — вон, погляди, — девочка по имени Лойд засыпает, не хуже меня — засыпает, и все, что от нее остается — это ладонь, которую не смеет, не имеет права укрыть метель. Это ладонь, и в ладони — пышный цветок, звенящий каменный цветок; нежный карминовый цвет на ее коже.
Возможно, было бы куда лучше, если бы твое сердце — твое живое деревянное сердце, — не сумело выбраться, если бы оно не сломало твои кости, если бы оно внезапно остановилось, а девочку по имени Лойд и мальчика по имени Лаур настигли воины Фарды. Потому что иначе — вон, погляди, — железная винтовая лестница уводит сына госпожи Тами в чернильную темноту, и он спускается, и жадно, и голодно, сотнями, тысячами глаз наблюдает за ним Сокрытое. Он спускается, и пламенеет факел в его руке; он уже далеко, а наверху, в ритуальном зале храма, океанская нежить ставит на место каменный алтарь, океанская нежить закрывает алтарем выход.
Он спускается по железной винтовой лестнице…
У дракона были мутные, ничего не понимающие глаза.
Там, на теле обреченного Карадорра, есть трое каким-то чудом уцелевших детей. Там, на теле обреченного Карадорра, есть живое деревянное сердце, и оно бережно, неустанно — согревает юного лорда Сколота. И он выдыхает, он — рассеянно выдыхает, и прячет лицо в изгибе деревянного панциря.
Там, на теле обреченного Карадорра, есть карминовый каменный цветок, и он мерно, монотонно — покачивается над узкой ладонью девушки, а девушка банально — спит. Потому что ее Талер, ее погибший Талер не сдался, потому что он испортил, потому что он выбросил, потому что он обошел — все доступные законы. Потому что, лежа на дне озера, слепо таращась на далекое солнце выцветшими голубыми глазами, он все-таки нашел способ до нее дотянуться, он все-таки нашел способ ее забрать, он все-таки нашел способ… ее спасти.
Мерно, монотонно — покачивается… и словно бы отвечает, словно бы зовет иные, зовет янтарные, похожие на звезды, цветы. Словно бы сообщает им: я здесь. Ви-Эл, я все еще здесь, и, увы, стереть меня не получится. И минует мой девятнадцатый день рождения, и я не сойду с ума, и я не убью себя — своими собственными руками. И минует мой девятнадцатый день рождения, и мое ДНК, мое искаженное, мое — за чужой грех наказанное ДНК вернется в обычное состояние. Мое искаженное ДНК — перестанет быть искаженным.
Я не просила тебя о помощи, потому что сама помочь тебе не могла.
Но тебе не нужна была моя просьба.
В полутемной рубке «Asphodelus-а» нет ни единой вещи, которая напомнила бы о Джеке, или Эдэйне, или пьянице-Адлете. В полутемной рубке «Asphodelus-а» нет ни единой вещи, которая напомнила бы о них; это все потому, что они живы. Теперь я знаю, теперь я точно уверена, что они — живы, с ними ничего не случилось. Ничего такого, что было бы нельзя исправить…
В полутемной рубке «Asphodelus-а» нет никого, кроме тебя. А ты сидишь, и тлеет забытая сигарета, и тебя уже не получится разбудить. И все, что у меня осталось, все, что я сохранила, все, что ты позволил мне оставить и сохранить — это черные волосы, это ресницы, и губы, и полоса шрама. Все, что ты позволил мне оставить и сохранить — это изогнутые полумесяцы на темно-зеленом воротнике, и линия плеч, и твои расслабленные ладони. И чашка с кофе; оно не остынет, оно давно разучилось, ему словно бы не дают — остыть. И «Asphodelus», несомненно, летит, но ты не рассказывал, куда.
Еще немного, и я забуду, каким вообще был… твой голос.
Еще немного, и я забуду, каким он вообще был.
…Там, на теле обреченного Карадорра, есть железная винтовая лестница. И длинные подземные коридоры, и зал, где все еще живут, все еще танцуют по каменному своду не рожденные Гончие. Там, на теле обреченного Карадорра, есть отчаянно некрасивый человек по имени Лаур, и он тоже не умрет, хотя у него нет ни живого деревянного сердца, ни кода «Loide» в системе ДНК.
Зал, где танцуют по каменному своду не рожденные Гончие, полнится их молитвами, их неуверенной, горькой просьбой: ну дайте, ну дайте же нам наконец-то — выйти из-под земли, дайте же нам —
