— Так и написать? Адрес у нас есть. Он, понимаете, Асеньке пишет, а мне нет. Он стесняется. Смешно.
— Конечно, смешно. Так вы сегодня же и напишите. И то, что он сделал, — все смешно: разве лучше вас отыщется для него человек? Именно смешно… Пошли дальше.
На площадке седьмого этажа он взял у нее черный футляр и поблагодарил за то, что она разделила с ним удовольствие восхождения.
— Удовольствие? Не сказала бы.
— А вы подумайте.
— Просто идешь, потому что надо. Деваться некуда.
— Умейте находить удовольствие даже в этом и никогда не жалуйтесь, как этот ваш футболист.
— Писатель.
— Тем хуже для него и для вас. Ломается, как футбольный премьер. Уж ему-то счастья не видать.
В дежурке ее встретила Митрофанова, ласковая, как кошка, ожидающая молока.
— Ну, что он, что?
Вера Васильевна засмеялась так легко и смущенно, что Митрофанова даже расспрашивать не стала, все поняла, именно так, как ей хотелось понять, и очень серьезно ответила:
— Вот и хорошо. Что же вам все в одиночестве. Чего он хоть говорил-то?
— А что он должен говорить? Спасибо, сказал, что проводила.
Кошка возмущенно фыркнула — вместо молока ей подсунули неизвестно что.
6На ночь репродуктор выключали, потому что у отца сон был неважный и всякие посторонние шумы ему мешали. Сеня спал на диване у самого стола, где стоял репродуктор. Это было очень удобно: утром, не вставая с постели, можно было взять репродуктор и, укрывшись одеялом, спокойно в тиши и в тепле прослушать все военные сводки.
Прижимаясь ухом к холодной пластмассовой коробке репродуктора, в это январское утро он услышал то, чего все давно ждали: войска Ленинградского и Волховского фронтов начали большое и успешное наступление под Ленинградом и Новгородом. Фашистские банды отступают под натиском нашей армии.
У него перехватило дыхание и глаза налились жгучими слезами восторга.
— Ура! — крикнул он и включил репродуктор на всю его мощь.
Отец поднял голову:
— Ты что?
— Победа! Под Ленинградом большое наступление. Слушай, сейчас будут повторять.
Они притихли, слушая ритмичное, как морской прибой, шипение динамика. Из коридора доносились возбужденные голоса, смех, стук дверей. К ним в дверь тоже постучали, и кто-то прокричал: «Ленинградцы, наша берет, включайте радио!»
Но вот все стихло. Торжественно прозвучал голос диктора, сообщающий о справедливом возмездии. Отец и сын выслушали все, восторженно и строго глядя друг на друга. И потом еще долго молчали, ожидая продолжения. Несмотря на ранний час, они и не думали о сне. Сидели каждый на своей постели, закутавшись в одеяла. Из репродуктора доносилась музыка — бурный, звонкий марш.
Стояла середина января, и такого злого мороза давно не бывало. Оконные стекла, белые и мохнатые от намерзшего на них инея, не оттаивали даже днем.
Марш. Тут должна быть какая-то другая, ликующая музыка. Недавно он играл Бетховена, Третий концерт. Вот что сейчас надо.
Отец попросил:
— Пожалуйста, сделай потише.
Сеня вытянул руку из-под одеяла, повернул регулятор, музыка зазвучала глуше.
— Как ты думаешь? Теперь скоро?
Отец определенно ответил:
— Весной будем дома.
— Дома? — с особым значением спросил Сеня.
— Да, — уточнил отец, — в Ленинграде.
Существенная поправка: дома, это — когда все вместе, все трое. Тогда это дом. А без мамы? Но об этом они не говорили. Но не думать о ней они не могли, и у них выработался своеобразный код, по которому они без ошибки расшифровывали все недосказанное.
Ничего не зная о матери, Сеня мог только надеяться и не допускать мысли, что она может погибнуть.
— Проклятые немцы, — проговорил Сеня, чувствуя, что к его торжеству примешивается ненависть.
— Фашисты, — уточнил отец, — не все же немцы такие.
Он даже теперь старается быть справедливым, но Сеня не может согласиться с ним.
— А что они сделали с Ленинградом? Все они звери. Все.
Не слушая его, отец проговорил:
— Кончится война, пройдет какое-то время: вырастет и возмужает новое поколение, но никогда люди не забудут, что такое фашисты. Никогда. И, наверное, слово «фашисты» станет самым оскорбительным ругательством. Вся грязь мира, все подонки человечества — вот что такое фашисты.
— Немцы всегда на нас лезли, когда даже названия такого не было — фашисты.
— Названия не было, а фашисты были. И находились люди, которым это выгодно. Вот их всех надо уничтожить, как собак. Эта война многому научила все народы.
— Дорогая наука.
— От дорогой науки больше толку, чем от дешевой.
Сеня знал: доброжелательность никогда не мешала отцу быть беспощадным к человеческим порокам. К человеческим. Но ведь тут не люди, тут бандиты, звери.
Белые веточки инея на окне слабо зарозовели. Пора вставать. Раздался голос отца:
— Раз!
Сеня замер под одеялом. В голосе отца зазвучала не свойственная ему командирская жесткость:
— Два!.. Три!..
Одеяло полетело в сторону. Ух, как в холодную воду. Но Сеня заставил себя подняться с такой неторопливостью, словно в комнате была нормальная жилая температура. Но выдержки хватило только чтобы натянуть брюки. Рубашка, свитер, носки — все это надевалось как по тревоге.
Завтрак занял не больше трех минут — чай из термоса и ломтик хлеба, смазанного лярдом. У двери надел пальто и крикнул уже с порога: «До свидания, я пошел!»
Сеня опаздывал. Сегодня в одиннадцать у него фортепиано, а уже половина одиннадцатого. Опаздывать нельзя. Никаких отговорок Елена Сергеевна не признает. Опоздание или невыученный урок она не считает преступлением. Это и в ее глазах намного хуже: неуважение — вот как называется такое отношение к делу.
У дверей класса он понял, что опоздал. Кто-то уже там играл. Шопен, концертный этюд. Исполнение мягкое, воркующее. Конечно, это Марина Ивашева, самая добрая девочка на курсе. И способная. Сеня представил, как она там перекатывает свои пухлые ладошки по черно-белой тропинке клавиатуры, а сама пылает от волнения.
Она кончила. Слышится голос Елены Сергеевны и ответное попискивание Марины. Решив, что это надолго, Сеня устроился поудобнее: прислонился к стене, нотная папка за спиной, руки в карманах. Неожиданно дверь отворилась, Сеня выпрямился, папка глухо ударилась о пол, вышла Елена Сергеевна в пальто, накинутом на плечи.
— Здравствуй, — на ходу проговорила она, внимательно посмотрев на него близорукими глазами. — Заходи. Я сейчас.
Ни слова насчет опоздания, значит, это еще впереди. Он вошел. Марина, все еще розовая от пережитого волнения, собирала ноты в большой потрепанный портфель. Она не очень обижалась, когда говорили, что с этим портфелем она еще пошла «в первый раз в первый класс». Она вообще редко обижалась.
— Салют, — сказал Сеня. — Радио слушали?
— Конечно. Мы с мамой даже успели поплакать от радости. Теперь уж скоро домой!
— Вам бы только плакать.
— И не стыжусь. А ты опоздал! Что случилось?
— Что? Два несчастья. Первое — опоздал.
— А второе?
— Второе хуже — пришлось выслушать твою музыку.
— Остряк-самоучка.
— Ты любую музыку успокаиваешь. От твоего исполнения так и несет валерианкой.
— Да нет же! — рассмеялась Марина, — розами пахнет и сиренью.
Вошла Елена Сергеевна.
— Садись, Сеня, — проговорила она, проходя к своему роялю.
— До
