— Да ты что? Что ты?
— Ну и что же, — продолжала торопливо нашептывать она, — и ничего тут нет такого невозможного. Ведь их, раненых-то, тысячи. Вдруг кто-нибудь, вдруг Ожгибесов. Оч может быть. Сейчас все бывает, если война.
И с этого вечера они вместе начали ждать, когда случится чудо. Да нет, чудес ведь не бывает, даже во время войны. Человек не может исчезнуть без следа. Так не бывает. Особенно такой красивый и такой бесстрашный человек. Он обязательно должен напомнить о себе…
Ведущий объявил:
— Аккомпанирует Семен Емельянов.
Сеня привычно пошел к роялю, пристально вглядываясь в лица зрителей. И он увидел то, что так долго ждал, но совсем не так, как ждал и рисовал в мыслях. Где-то в глубине зала, среди разноцветных халатов и ярко белеющих бинтов, возникло движение. Какой-то человек, в сером халате, поднимая над головой толсто забинтованную руку, не то оберегая ее от случайных ушибов, не то прикрывая ею свое лицо, двинулся к выходу.
Сене было видно только его сгорбленную спину и нелепо торчащую вверх толстую култышку. Певица — тоненькая девчонка с третьего курса — в ожидании поправляла кружевной воротничок на своем концертном платьице.
А человек около самой двери на секунду опустил руку, и Сеня тут же узнал его.
— Ожгибесов! — воскликнул он. — Подождите, это ж я!
Он не слышал, как на самом верхнем «до» ойкнула тоненькая певица, как загрохотал и заскрипел стульями зал. Все это сразу провалилось, исчезло.
Сеня пробился сквозь толпу и выбежал из зала. Сгорбленная фигура в серо-голубом халате стремительно удалялась по сумрачному длинному коридору, а Сеня бежал за ней между белеющих в сумраке высоких дверей.
— Ожгибесов! Она что?
Он так и подумал, что с мамой плохо, что Ожгибесов даже не может сказать, что с ней. Он сейчас исчезнет, и Сеня никогда не узнает правды. А этого нельзя, и он все равно не даст уйти Ожгибесову, он его все равно догонит, если даже придется бежать всю ночь.
Но летчик, наверное, и сам понял, что от Сени ему не уйти. Он вдруг остановился, так что Сеня налетел на него.
— Тише, черт! Видишь: рука.
— Что мама?
Ожгибесов усмехнулся, презрительно скривив губы, и как-то в сторону дернул стриженой головой. Он трудно дышал и прищуренными глазами смотрел мимо Сени, куда-то в дальний угол коридора.
— Сверни закурить, — голос хриплый и злобный, — кисет в кармане.
— Я не умею, — так же злобно ответил Сеня.
— А ты не ершись. Ишь ты какой! Скажи отцу — пусть придет.
Сеня снова бросился к летчику.
— Вы все можете мне сказать. Вы не бойтесь, я не маленький, я выдержу. Где у вас кисет?
Здоровой рукой летчик достал из кармана халата красный кисет. Прикурив от зажигалки и шумно затянувшись, Ожгибесов сказал:
— Ты, Сенька, держись.
— Говорите все, — потребовал Сеня, пристально глядя прямо в глаза летчика.
Лицо Ожгибесова смягчилось:
— Эх ты, упорный какой. Жива она. — Еще затянулся, так что искры посыпались. Выплевывая махорочные крошки, он пренебрежительно повторил:
— Живет! Понял?
Высокие белые стены сорвались со своих мест и, как снежный вихрь, понеслись вокруг и вверх, захватив обмякшее тело Сени.
Но Сеня не поддался. Это — как в драке. Когда противник изловчится и опрокинет тебя, надо собрать всю свою волю и вскочить на ноги. Он собрал всю свою волю и открыл глаза. Желтые лампочки плывут в сумрачной вышине. И он сам тоже покачивается, как на волнах, так что кружится голова. И слышится музыка, тихая, похожая на весеннюю капель, и девичий голос, чистый и взлетающий, как поднебесная песня.
А рядом, склонившись к нему, плывет Ожгибесов. Здоровой рукой он трясет плечо и приговаривает:
— Ты что, Сенька, ты что, ты что?..
— Врете вы все! — грубо проговорил Сеня хриплым голосом.
Он стоял на ватных ногах, а во рту было горячо и шершаво, как будто он наглотался горячего песку.
Растягивая запекшиеся губы не то в улыбке, не то от боли, Ожгибесов проговорил:
— Вру? За такое вранье мне знаешь что? — И закричал на весь коридор: — Пулю в лоб! Как последнему подонку. Я не вру. Я ее сам видел. Стоит среди фашистов в белом халате.
По коридору прокатился отдаленный грохот аплодисментов, но он не заглушил криков Ожгибесова.
Из дверей начали выскакивать какие-то белые фигуры. Одни подхватили Ожгибесова и поволокли его, а другие двинулись к Сене, но он побежал от них по бесконечному коридору.
И вот он оказался на улице, в темноте, в снегу. Он бежал и падал, и снова бежал. Все было серое: темнота и снег, и небо, и в небе толстые, мохнатые от инея ветки. Все серое, неправдоподобное, без света и без теней. Только иногда мелькнет окно с тусклым дрожащим огоньком на морозных стеклах. И мороза тоже не было. Это было удивительно и странно.
Просторный вестибюль гостиницы, пустой и серый, как улица.
В окошечке за матовым стеклом дрожит желтоватый свет. Там сидит Вера Васильевна — Асина мама.
Надо постучать в это окошечко и взять ключ от комнаты. Но Сеня подумал об этом слишком поздно, лестница начала проваливаться под ним с головокружительной скоростью.
Где-то рядом слышится Асин голос:
— Да подожди же, ты позабыл ключ. Ты весь в снегу!
И еще какая-то женщина, около самой двери, воскликнула:
— О, господи! Да где ж это тебя раздели-то?
— Врете вы все! — пытался закричать Сеня, но у него пропал голос, а он все равно кричал: — Врете, врете! — И метался от бессилия и плакал без слез.
8Прибежала в дежурку уборщица Митрофанова, которая помогала Асе укладывать в постель заболевшего Сеню. Прибежала и начала нашептывать:
— Ох, да ничего ты еще не знаешь, Вера Васильевна. Его жена к фашистам убежала… Сын-то как услыхал про это, в одном костюмишке — да через весь город. А ему в госпитале один летчик сказал. Про мать-то. Вот дела у нас какие…
Вера Васильевна с тревогой выслушала все это. Прежде всего она подумала о дочери. Очень уж она подружилась с этим мальчиком. Он, конечно, воспитанный и скромный. Не в этом дело. А вот как-то Ася примет все это. Очень уж серьезна она и не по летам развита. Все понимает по-взрослому. Да вообще сейчас дети все как-то вдруг повзрослели. Стали подобранными и суровыми. И судят обо всем без снисхождения. И Ася тоже. Уж она-то ничего не простит, никому, даже этому своему другу.
Она спросила у Митрофановой:
— Откуда ты все знаешь?
— Да сам же он и сказал. Музыкантов сын, Мы с Асенькой в постель его укладываем, а он все выкрикивает: «Не верю, что мама к фашистам подалась!» Так все и выкрикивает.
— И я тоже не верю, не такие они люди…
— Да, ты уж у нас, известно, святая душа. Откуда тебе людей знать? С твоим-то характером.
— И тебе не советую
