— Я буду врачом.
— Обожглась и решила.
— Нет, правда. Это я давно уже решила. Когда ты показывал альбом. И потом, когда все узнала про твою маму, тоже решила, что буду всегда, как она. И с парашютом выучусь прыгать. И всегда буду с тобой, как она. Ты ведь тоже так хочешь?
Она посмотрела на свою ладонь. Он спросил:
— Болит?
— Так, немножко. Какая же это боль.
— Покажи.
Она послушно протянула руку. На тонкой ладошке едва заметное розовое пятнышко. Сеня подул на него и, совсем неожиданно для себя, как будто это была мамина ладонь, поцеловал пятнышко. Ему сейчас же сделалось очень жарко, но Ася не отдернула руки, спросила:
— Полечил?
— Да.
— Вот мне и хорошо.
— Это, я когда был маленький, мама так меня лечила.
— А я-то не маленькая.
— Ну и не большая. Ты только все знаешь, как большая.
— Да. Как промокашка. Я тебе говорила.
— Говорила. У тебя веснушки на носу.
Ася счастливо рассмеялась.
— Ну и что?
— И на щеках около носа. А раньше я и не замечал.
— Ты и не мог заметить. Они у меня появляются только весной.
— А что, уже весна?
— Да. Апрель.
Дрова догорали, белые вспышки пламени то вспыхивали, то гасли. Сеня закрыл глаза, но и сквозь веки проникали огненные вспышки, как красные молнии в черном небе. И тишина. «Кузька Конский» притих и только изредка пощелкивал остывающими трубами. И Ася притихла.
— Где отец?
— Уехал.
— Врешь. Все я знаю.
— Ох! Какой ты!
— К черту! — Он сбросил одеяло и поднялся.
Ася вскочила. В темноте сверкнули ее глаза и зубы.
— Сейчас же ложись, пока я с тобой по-хорошему!
Смешно — что она может? Девчонка. Ну, что она может!
Но он уже устал бунтовать и покорился. Укрывшись одеялом, он произнес бредовым голосом:
— Я знаю, у него было больное сердце. Вот и получилось…
Ася подумала, что он и в самом деле все знает, наверное, как-нибудь подслушал. Всякие тут происходили разговоры. Она растерянно подтвердила:
— Да. В тот же вечер.
В те редкие минуты, когда он приходил в сознание, его посещала детская надежда на то, что все происходящее — только сон. Бред больного. Ночной кошмар. Вот сейчас он откроет глаза и увидит, как сверкает на стене ослепительное отражение окна и, улыбнувшись, вздохнет: сон. Так он думал до этого вечера. Надежда расползлась, как серый туман, и он понял: прошла пора детских снов и детских пробуждений. Правда жизни, которую и правдой-то не всегда назовешь, оказалась перед ним.
Ворчливым голосом няньки Ася проговорила:
— Вот и опять лихорадит. Знала бы — не сказала.
— Ничего, — ответил он, сжимаясь под одеялом, чтобы унять противную дрожь, — ничего. Ты не бойся…
Ему хотелось сказать ей, как он устал томиться от неизвестности и что совсем не в том состоит забота и любовь, чтобы оберегать друг друга от ушибов и закутывать в одеяла. Не только в том. А в чем — он сейчас еще не знал. Да у него и сил не было на такой большой разговор. Но Ася и так все поняла.
— Я и не боюсь. Ничего я не боюсь, и ты это знаешь. А тебе я во всем верю. Ты спи. Я тоже лягу, пока не ушло тепло.
Тепло стоило дорого, его надо было беречь: не прозевать закрыть трубу, чтобы «Кузька Конский» не высвистал весь жар; да не полениться поплотней завесить окна и дверь; да набросать к порогу пестрых тряпочных дорожек; самое главное — поскорей забраться в постель и с головой укутаться одеялом. Вот тогда будет по-настоящему тепло. По крайней мере, до рассвета. Тепло надо, надо беречь.
Геннадий Солодников
ПАДАЕТ СНЕГ
лухую тишину и острую грусть приносит первый снег. После разноцветья ранней осени кругом долго стоит забивающая остатки блеклой зелени чернота. Придет зима, все будет выбелено, упрятано, сглажено. А сейчас весь мир кажется сотканным, как бедный половик-заскребыш, только из черного и белого. Рядом с белым черное стало еще темнее и гуще. Снег припорошил землю скудно, лишь очертил борозды на полях, обнажил щели на крышах, еще больше выпятил на дорогах колеи и колдобины.
Пал на землю первый снег, и теперь отовсюду веет пустотой, неприбранностью, печалью.
Как давно это было… По такому вот осеннему кочковатому проселку возвращался когда-то Никифор, молодой, сильный. Довольный удачной сделкой, он вел домой с дальнего базара корову. На последней ночевке застал его снег-перволёток. Он как-то вдруг, разом напомнил о времени, о тех неделях, что Никифор не был дома. Затосковал мужик, ночь тянулась долгая, рваная. Совсем близко родная деревня — один дневной переход. А там — жена, Настасья, Настенька. Вот-вот родить должна.
Добрался он далеко за полдень, к вечеру. Распахнул ворота, загнал корову в стойло, бросил навильник сена. Не торопясь все, с расстановочкой, только дрожь в руках никак унять не мог. Неспроста, знать, в деревню прошел задами: боялся, что соседи задержат разговорами о покупке.
Удивился, когда на крыльцо выскочила лишь мать. Запричитала:
— Никифорушка!
Не сразу понял, с чего это она: с горя неожиданного или с великой радости.
Потом уж о главном сказала:
— Сын! Витюшкой назвать ладим.
Это все дорога дальняя виновата, умаяла его. Приросли ноги — не сдвинуться. Растерялся Никифор. А самому кричать на всю деревню хочется о сыне своем, о радости; а то бы еще силушкой с кем-нибудь помериться…
Десятки раз с той поры падал на землю снег. Таял и возвращался снова. Десятки долгих лет… И нет уже того крепкого деревенского парня Никифора. Идет теперь по дороге Никифор Кузьмич. Коробится на нем старенький полушубок: только что, видно, с печи — под головой лежал. Ноги в разбитых сапогах оставляют на белом снегу смазанные сзади частые следы.
Хорошо знает Кузьмич, какой день сегодня, потому и направился спозаранку в село на субботний базар. Знает Кузьмич, что долго будет слоняться меж возов, толковать с мужиками о деле и просто так, «соображать» с приятелями «на троих» и опять ходить по рядам. И так — весь длинный день. Домой, на заброшенную мельницу, он вернется поздно, со звездами, когда старуха будет уже вовсю спать.
Больно тосклив этот октябрьский день для старика, сердце бередит, всю душу выворачивает…
До сих пор помнит Кузьмич ту оглушительную тишину, что нахлынула вдруг, когда оборвался плач Настасьи. Впервые в тот миг он почувствовал одиночество. Одиночество их двоих в старой избе на стылой речке Ключевой. Казалось, не четыре версты, а тысячи отгородили их от самого близкого жилья, и метровые снега начисто перемели все дороги. И ничего нет вокруг, только тишина. Звонкая, нестерпимая тишина.
Они вернулись тогда из села от Настасьиной подруги. Морозным декабрьским вечером та праздновала долгожданное возвращение сына из армии, с войны. Они вошли в свою избу и остановились в
