Около мастерской застучал пускач трактора. Борков вспомнил о Таймалове и глянул на Въезжую гору.
На колдобистой глади разъезженной осенью дороги отчетливо виднелись глубокие колеи первого машинного следа и на взлобке пропадали из глаз.
Теперь Боркову надо было вернуться в правление, чтобы подписать пересчитанную сводку, но он вспомнил о предстоящем собрании, на котором нужно будет наметить окончательные сроки посевной, и, как каждый день в эту пору, пошел на поля.
Дорога на пашню еще не просохла, и еще никто не бывал на ней, кроме Боркова: он разглядел только свои полузаплывшие следы, оставленные неделю назад, когда бродил тут по последнему, некрепкому насту.
Земля уже дышала, и это было для Боркова самой верной приметой, что со дня на день нужно начинать весеннюю страду с ее суматошными заботами. Сегодня он еще был свободен от них и радовался возможности побыть наедине со своими мыслями.
Он не замечал, как шаг от шагу тяжелеют сапоги, однако, одолев небольшую гору, почувствовал, что устал, и остановился перевести дух.
С горы были видны заречные поля, пустоши Сотельной и засиненные дали лесов. Кое-где по оврагам еще сохранились серые холстины последнего снега, на приречных луговинах поблескивали лужи, а на солнцепеках и горушках уже проклюнулась свежая трава. Глядя на потемневшие березовые перелески, Борков представил, как через неделю опушатся они пахучей зеленью первых листочков, а пробудившаяся земля начнет делать свою извечную работу, чтобы все дошло на ней в нужные сроки и успело обронить семена новой жизни. Не однажды был он свидетелем обновления земли и все-таки не переставал удивляться этой отрадной перемене, какая случалась каждый год, и каждый год он с нетерпением ждал эту шальную пору.
Но самое памятное удивление произошло давно и круто повернуло жизнь Боркова с намеченного пути.
После окончания семилетки он решил поступать в горнопромышленную школу. Отец утвердил его решение сразу. Мать, правда, поплакала — легко ли расстаться с единственным сыном, — но отцовские доводы насчет твердого заработка в конце концов сломили ее упорство, и она согласилась, что пахать землю можно и без образования, а рудное дело, может, и вправду выведет сына в люди. Не соглашался с этим лишь дед. Он объявил семейный совет недействительным, потому что он не принимал в нем никакого участия, а в подобных делах якобы нужно было полное единогласие, чего никогда вроде бы не дождаться, так как он будет всегда против. Мать заколебалась, но отец без труда рассеял ее сомнения. Дед упорно держался своего мнения. Чтобы отстоять свою совершенно безнадежную позицию, он повел наступление на внука, рассказывал ему страшные истории о городской жизни и стал брать с собой в караул к комбайнам.
В тихие и темные августовские ночи он убеждал внука стать трактористом или комбайнером, что будто бы было так же денежно, как и горная работа. Иногда он прерывал свои уговоры в самом неподходящем месте и неожиданно спрашивал:
— Слышь, как земля вздохнула?
— Не-е, — неуверенно тянул Борков, потому что действительно не улавливал ничего, кроме писка мышей да чуть внятного шелеста колосьев.
— Дурак! И чему только вас в школе учат?
Дед уходил к временному балагашку, но вскоре семенил обратно и, сев рядом с внуком, вглядывался в устоявшуюся темень. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто боялся не услышать что-то очень важное и необходимое ему.
Он, должно быть, и на самом деле различал в этой небогатой звуками ночи то, что называл вздохом земли, — был дед человеком серьезным и самостоятельным, пустопорожних разговоров не любил, — но вел агитацию слишком настырно и запальчиво, а оттого и казалась она Боркову лишь причудой старого человека. И, верно, уехал бы он в назначенное время в свою горнопромышленную школу, если б не то последнее августовское воскресенье, когда захотелось ему пройти по своим заповедным урочищам, где он нашел первый гриб и сорвал первую, еще недозревшую ягодку земляники.
К полудню Борков набрал корзину отборных груздей, наелся на гарях уже привявшей от времени малины и, выйдя на опушку леса, присел отдохнуть.
Над ним лопотала дрожливыми листьями уже тронутая багрянцем осина, чуть внятно шелестели сосны. Над заречным лесом сгрудились белые облака, громко и назойливо стрекотала в лесу сорока. Все это увидел и услышал Борков сразу, но ничто не остановило взгляд и не привлекло его внимания. Он лениво оглядывал примелькавшиеся горки и горушки, спелые хлеба и все другое, что попадало на глаза и что издавна было знакомо и буднично.
Борков лег на спину, уставился в небо и вдруг почувствовал, как стеснило в груди и стало отчего-то тревожно и радостно.
Он вскочил на ноги и, чтобы понять, почему нахлынуло на него доселе неведомое чувство, жадно оглядел поля, перелески, по-полдневному сонный пруд. Но ни в полях, ни на мелкой ряби стоялой воды он не заметил ничего такого, что могло бы броситься в глаза. Все вокруг было так же, как и неделю назад, когда он приезжал сюда на работу, но теперь ему вдруг почудилось, что сосны шумят как-то по-особенному, а сорока кричит совсем неназойливо. Он все пристальнее вглядывался в поля, прислушивался и, казалось, разобрал среди монотонного шума леса едва различимые шорохи, что, наверно, и было для деда вздохами земли…
В тот день он так и не сумел объяснить себе, отчего так взволновали его давно знакомые окрестности Дубовки. Еще не зная, что стал он тогда взрослым человеком и сделал свое первое открытие, как прекрасна земля, Борков заявил дома о намерении стать агрономом. Отец потянулся было к ремню, но решительное заступничество деда спасло Боркова от порки и помогло укрепиться в своем желании.
От того августовского воскресенья сейчас отделяло Боркова пятнадцать лет, но он помнил этот день во всех подробностях. И хоть ни разу с той поры не довелось ему почувствовать ту тревожную радость, что перепутала все привычные представления о деревенской жизни, но отголоски ее сохранились навсегда: он радовался крикам первых скворцов, запаху луговых трав и не переставал удивляться могучей силе небогатых дубовских земель.
Они исходили сейчас теплом, были еще комковаты и кое-где изъедены водомоинами. Еще не угадать, как лягут на пашне ровные строчки посеянного зерна и как дружно проклюнутся всходы, а Борков уже видел тут созревающую ниву, потому что была она единственной мерой его работы и его каждодневных забот. Чем оценивать хлопоты новой должности, Борков представлял пока очень неотчетливо, а оттого и вспомнил об этом лишь мельком и, чтобы успеть до полудня обойти ближние поля, заторопился к Медвежьей гриве.
На высоких местах дороги уже подсохли. Там Борков шел размеренно и угонисто, а в низинах
