Он зябнет, придвигается ближе к огню. Поминутно вздрагивает и трет обожженную искрой кожу. Анатолий набросил на его плечи ватник. Не утерпел и осторожно, чтобы не обидеть парня, спросил:
— Почему ты сказал тогда, что от семейной жизни баловство? Неправильно ведь это.
Володька снял с рогатины штаны, помахал ими над огнем. Одна штанина подсохла, и серая заплата на коленке стала еще светлее.
— Ну и пускай неправильно. А его я все равно доканаю.
— Кого?
— Прохора Никонова.
— А кто он такой, Прохор Никонов?
Володька засопел, глухо ответил:
— Отец мне. — И стал торопливо и нервно одеваться.
— Зря ты на отца так, — растерянно сказал Анатолий. — Ну, не поладили, бывает…
— Не знаешь ведь, едят тебя мошки, — выругался Володька. Взгляд его стал злым и колючим.
— Ну не знаю. Все равно отец…
— Когда нужен был — его нету. А теперь заявился, красное солнышко. Я бы всю эту водку — всю в реку спустил. Нет, в помойку бы. Не к чему реку поганить.
— Пьет он, Прохор? — машинально спросил Анатолий.
— Сейчас нет, раньше было, когда в метеесе работал механиком. С продавщицей тамошней загулял. Домой-то лютым быком входил — рога к земле и взгляд по полу. Раз мы с мамкой босые через всю деревню скакали. Зимой. Оттого мать хворой сделалась и умерла. А Прохор со своей кралей в город сбег.
Володька помолчал и заговорил вдруг быстро, почти на крике. Голос звенел от обиды.
— Потом в леспромхозе был, выбился в начальство… Теперь в колхоз прикатил. Представитель рекомендует на собрании его в председатели: человек, мол, известный, с образованием. Колхозникам долго думать недосуг — страдное время. Не стерпел я. «А вы забыли, — кричу, — что Прохор прошлое имеет! Забыли, едят тебя мошки?» Представитель давай углы сглаживать: так, мол, и так, исправился Прохор, за одного битого двух небитых дают. Мы, мол, за него теперь ручаемся. Избрали Прохора… — Исправился, — с обидой ворчит Володька. — Кривую душу разве выправишь?
Хлестнуло дождем. Костер зашипел и задымился.
Мы поспешно начали запихивать под бревна и без того промокшие рюкзаки. Зло ругались на дождь, на рюкзаки, которые не лезли меж бревен, но думали вовсе не о них.
К ночи вернулись в деревню. Володька ушел, а мы решили воспользоваться этим, чтобы поговорить кое с кем в деревне.
— К самому Прохору ступайте, — сказал нам парторг. — Сам-то он лучше объяснит. А потом ко мне, если будет нужда.
Что ж, сходим к Прохору.
У пузатой печи, облезшей и закопченной, возилась высокая старая женщина с усталым изможденным лицом. Пахло молоком и свежим ржаным хлебом. В переднем углу над столом, видимо, еще недавно висели иконы — на серых обоях остались светлые квадраты.
Прохор вышел к нам из другой комнаты в нижней рубашке и наброшенном на плечи потертом кителе.
Он совсем не был похож на того злодея, каким я представлял его. У него широкое, в резких морщинах лицо. Чем-то он напоминал Володьку — такой же колючий взгляд исподлобья, тяжелый подбородок и крупные губы.
«Совсем седой», — отметил я про себя почему-то с сожалением. Прохор долго рассматривал мое удостоверение и, вздохнув, пригласил присесть.
— Чем могу быть полезен?
— Мы разговаривали с вашим сыном, — начал я ледяным тоном, — он говорил о вас много нехорошего.
Прохор кивнул и стал медленно тереть клеенку узловатым пальцем.
— Владимир говорил правду. Добавить ничего не могу. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.
Мы сидели растерянные. Прохор ничего не опроверг, но уверенность в нашей правоте куда-то уходила.
— Ишь, заупрямился, — заругалась старуха. — Чай, не зазря люди пришли, знать желают. А ты их — по шеям. Вот, милые сыны, — обратилась она к нам, — говорят, что любовь в добрых делах помощница. А еще неизвестно, чего больше — доброго аль худого от любви сделано.
— Ладно, тетка Даша, — поморщился Прохор, — не ввязывалась бы.
— А вот и ввяжусь. Пусть им чужая беда в науку пойдет.
Старуха оперлась на ухват, рассказывала задумчиво и напевно, как печальную песню.
Женился Прохор случаем. Загадал, с войны возвращаясь: какая девка на шее повиснет — та и невеста. Тогда из неметчины легче было пешком дошагать, чем приехать: в поездах народу пропасть, на крышах места с боем берут.
На какой-то малой станции пристроился Прохор на подножку, еле держится. А тут еще бабенка с мешком за шею уцепилась. Поезд ход набрал, бабенка визжит, сдавила ему шею изо всех сил и коленками колотит. Так и проехали они целый перегон. А потом на крыше теплушки свадебку отгуляли.
Первые годы, что страдные дни, — обживались, налаживались. Прохора главным механиком сделали.
Механицкое дело — не бухгалтерия, вовремя не уйдешь. Стал Прохор пропадать в мастерских сутками, неделями. А дома попреки, скандалы, мол, полюбонницу завел. Сперва отмахивался, потом злиться начал, потом залютовал — бабья ревность кого хочешь высушит.
От несправедливой обиды запил и действительно нашел зазнобу. И влюбился, да так, что отшибло память.
Марфушка готова глаза Марье Зубатиной выцарапать, срамит на всю деревню. А Прохор пуще лютует. Пьяный — он дурной, домой заявится — спасайся кто может!
С работы его выставили. Но и тогда не отрезвел. Подались они в город. Да только хвосты у Марьи по магазину остались, и упекла она Прохора под суд за свои растраты.
Потом уж узнал, что жена скончалась. Вернулся домой — сын его выгнал. Тринадцать лет было тогда Володьке.
— Сейчас-то зачем приехали? — вырвалось у меня.
— Не знаю. Зря приехал. Думал, сгладилось, — вздохнул Прохор.
— Ничего не зря, — резко оборвала его старуха.
— Не простит он меня, тетка Даша.
— Не простит, — заворчала старуха. — Простить легче всего. А вот обиду избыть — не просто. Я, может, тоже тебя не прощу. А вот говорю с тобой, у себя поселила, радуюсь, что человеком обернулся. Покажи себя, какой ты теперь есть, — смотри, мол, сын, и суди.
Мы простились с Прохором Никоновым, крепко пожав ему руку.
— Оплел, — с обидой сказал Володька, когда мы стали убеждать его помириться с отцом. — Вот тут мамка стояла, когда Прохор со своей кралей в город отъезжал. — Володька показал на угол печи. — Схватилась за грудь и сползла на пол. Бросился я к ней, трясу за руки и чувствую — деревенеют они. В тот раз она оправилась. Да ненадолго… Мириться! Да нам, едят тебя мошки, и соседями не бывать!
С тяжелым чувством распростились мы с Володькой.
Съездить к нему больше не удалось. Я отправил ему посылку с порохом и дробью и просил написать о себе.
Но Володька приехал сам в начале зимы. Заявился прямо на работу в желтом потертом полушубке и лохматой собачьей шапке. Не отвечая на вопросы, вытащил из мешка окорок.
— Вот. Тебе. И Анатолию.
У меня пылали щеки.
— Как мне? Зачем?
— За порох.
— Ты что? Я тебе
