– Ступай! – махнул Синыцин Пахому, и тот вышел, притворив за собой створку ворот.
– Как чувствуете себя, Платон Сергеевич? – спросил Спешнев.
– Замечательно! – ответил я. – Поел, отдохнул.
– Вот и хорошо, – кивнул он. – Я позвал вас по важному делу. Взгляните! – он указал рукой в сторону.
Я повернул голову. В стороне, прислоненные к стене сарая, стояли ружья. Рядом на расстеленном рядне высились груды сабель в ножнах, лежали сваленные в кучи пистолеты. Ух, ты!
– Трофеи, – пояснил Спешнев. – Желаете глянуть?
Желаю! Я подошел к стене и первым делом рассмотрел ружья. Штуцера, мать их! Вернее, карабины. У французов они называются так. Редкая вещь[55]. Я пересмотрел все и выбрал один штуцер. Граненый ствол с серебряной насечкой, ложа и приклад из орехового дерева. Легкий, прикладистый. Явно делали на заказ[56]. Беру!
Я повесил штуцер за спину, следом перекинул через плечо сумку с патронами и принадлежностями, которая обнаружилась рядом на земляном полу. Позже посмотрю, что внутри. Мимо сабель я прошел, только мазнув взглядом. Мне эти железяки без нужды. Заметил только, что некоторые рукояти украшены камнями. Однако! Внезапно взгляд зацепился лежавшие сбоку полусабли, они же тесаки. Интересно, откуда они у кавалеристов? Сугубо пехотное оружие. На русские не похожи: рукоять с развитой гардой[57]. Я взял один, вытащил из ножен клинок. Хм! Широкий дол (у русских тесаков его нет) и солидное лезвие. Рукоять лежит в руке удобно. Беру. Был бы пешим, отказался – лишняя тяжесть, но у меня конь есть. В сакву суну.
К пистолетам подходить не стал: мне моих «шкатулочных» хватит. Надежные и бьют метко – проверял.
– Штуцер и тесак беру себе, – сказал, повернувшись к Спешневу и фельдфебелю.
– Видишь, какой у нас лекарь, Синицын? – усмехнулся штабс-капитан. – Первым делом к оружию кинулся. А это вам не интересно?
Он сдернул прикрывавшую стол холстину. Мама мия! На сбитой из досок столешнице лежали в ряд карманные часы – не менее полутора десятка, кучки серебряных и золотых (!) монет, перстни, медальоны, цепочки, стопки ассигнаций… Откуда столько?
– Не простых кавалеристов мы побили, – пояснил Спешнев, будто услыхав. – Смотрите! – он поднял с пола и показал мне кивер. – Видели такое? – он ткнул пальцем в эмблему «N» в обрамлении лавровых листьев.
– Гвардия Наполеона?
– Именно так, – подтвердил Спешнев. – Шеволежеры, личный эскорт маршала Даву. В сумке убитого капитана нашелся приказ за его подписью. Его роте предписано было перейти во временное подчинение полковнику Маре. Не знаю, с чего они сюда забрели, возможно, разведывали пути для армии маршала. Хотя гвардии такие дела, обычно, не поручают. Теперь не узнать.
– Полковника тоже грохнули? – спросил я.
– Ускакал, – сморщился Спешнев, пропустив мимо ушей словечко из моего времени. – Сплоховали егеря, не сразу углядели. Ну, да бог с ним. Что с трофеями будем делать, Платон Сергеевич?
Штабс-капитан и фельдфебель уставились на меня.
– А как положено в армии? – по-еврейски вопросом на вопрос ответил я.
– Сдать по интендантству, – пояснил Спешнев. – Мы на государевой службе, и все, что взяли у врага, принадлежит армии.
А интенданты добычу честно переправят в казну. Ой, верю, верю! Не зря Суворов, который начинал службу интендантом, говорил, что любого из них, кто прослужил в этой должности три года, можно смело вешать – найдется за что.
– Интендантам неведомо, сколько и чего мы взяли. А мы им не скажем. Ведь так?
Спешнев с Синициным довольно улыбнулись. В их взглядах я прочел одобрение: дескать, наш человек.
– Штуцера предлагаю отдать егерям – пригодятся, – продолжил я. – Доброе оружие, если еще пули нужные отлить… Сабли егерям без нужды, сдаем, но не все. Те, которые подороже, с каменьями, пойдут на подарки начальству или тем же интендантам, дабы жалованье не задерживали и на провизию не скупились. Пистолеты… Если кому нужно, пусть берут, остальные сдать, как и французские ассигнации. Нам не пригодятся. А вот золото с серебром предлагаю оставить. Часы – тоже, их можно продать.
– Что я говорил! – довольно улыбнулся Спешнев, посмотрев на Синицына. – Присаживайтесь, Платон Сергеевич, обсудим.
Я поставил штуцер к стене, положил рядом тесак и разместился на лавке напротив начальства.
– Фельдфебель предлагает поделить трофеи на три части, – сказал штабс-капитан. – Одна пойдет в ротную казну, две других – нам с вами.
– А мужикам? – спросил я. – Они тоже воевали.
– Их графиня отблагодарила, – махнул рукой Синицын. – Каждого, кто пришел с Егором, освободила от оброка в этом году. Раненым дала по рублю, семьям погибших – по корове. Мужики ей руки целовали.
Ага. Вот тебе, мужик, и пятак и ни в чем себе не отказывай.
– Еще пообещала щедро наградить, если сохранят в целости ее имущество во время отъезда, – продолжил фельдфебель. – Егор здесь остается, сказал, что собьет из мужиков отряд и не пустит француза к усадьбе. Для этого перекопают дорогу и устроят засеки. Тех, кто все же просочится, убьют.
– Мы им пики шеволежеров отдали, – дополнил капитан. – Нам они без нужды, а вот мужикам в самый раз. Все ж лучше, чем вилами пырять.
– И сапог, которые с убитых поляков сняли, выделили – каждому, кто воевал, по паре, – дополнил Синицын. – Они хотели и мундиры снять, но их благородие запретил.
– Поляки, конечно, враги, но негоже воина хоронить голым, – пояснил Спешнев. – Без сапог ладно. Нам они нужнее – у многих егерей каши просят. А вот нательные кресты, кои на телах были, снимать запретил – грех это. Какие-никакие, но христиане.
Многое я проспал… Капитан с фельдфебелем даже не понимают, какой процесс запустили. Крестьяне ощутили вкус военной добычи. Сапоги в этом мире – большая ценность, мундир – тоже. Аршин (72 см) тонкого сукна стоит свыше пяти рублей. Понятно, что носить мундир крестьянин не станет – неудобный и приметный. Но этот военный фрак с фалдами можно распороть по швам, а из кусков смастерить кафтан или платье. Богатая одежда выйдет! Носить будут по праздникам, внукам по наследству передадут. В этом времени фабричные товары – большая ценность. Поэтому ничего не пропадает, любому клочку ткани или кожи найдут применение. Это мне егеря, которые шили куртку из гусарских ментиков, объяснили. Так что потянутся мужички на большую дорогу. Историки позже напишут: в патриотическом порыве. Ага, счас! Какой патриотизм у крепостного? За что ему Родину любить? За то, что его здесь продают, как скот? Вот за свою семью и добро крестьянин встанет насмерть – на куски порвет. И за добычей на большую
