Потом папа долго объяснял мне, что гены — это такие штуки, которые передаются от человека к человеку по наследству и влияют на способность к чему-нибудь.
На следующий день я сказал Лёне Лукину.
— Оказывается, я действительно могу быть потомком художника Репина. Так что, возможно, у меня есть большие способности к рисованию.
— Ну, знаешь! — удивился Леня. — Да у тебя вместо людей тонконогие букашки получаются, а деревья — как веники.
— Сам ты веник! — возмутился я. — У меня такие гены, что тебе не снились!
— Что у тебя? — не понял Леня.
— Гены! — и я еще популярнее объяснил ему то, что мне популярно объяснил папа.
— По-моему, гены рисования через тебя перепрыгнули, — предположил Леня.
— Много ты понимаешь, — возразил я. — Ген — это такая малютка, что простым глазом ее не увидишь. Так же и способности к рисованию, они у меня есть, но их никто не замечает.
— Возьми и нарисуй что-нибудь стоящее, — предложил Леня. — Сразу и заметят твои гены.
— Легко сказать, заметят! Теперь уже все знают, что я плохо рисую, привыкли. Даже учительница по рисованию. Как бы я здорово ни рисовал, она больше тройки не ставит.
— Так ты больше и не заслуживаешь.
— Тоже мне знаток! — обиделся я. — Тебя просто завидки берут, что не имеешь таких генов, как я!
И тут у меня возникла очередная идея.
— Придумал! Вчера в актовом зале развешивали картины школьных художников! Ну, конкурс на лучший рисунок! Моего рисунка, конечно, не взяли! А Соколова — взяли! Я сейчас быстренько что-нибудь нарисую и повешу на место его рисунка. Комиссия будет думать, что рисунок Соколова, и присвоит мне первое место. Тогда все увидят, что значит настоящие гены!
Леня отнесся к моей идее с недоверием, но все же согласился помочь. Я вырвал из альбома лист и быстренько нарисовал картину. Два рыцаря на конях целились друг в друга пиками. Вокруг все кипело от взрывов. Бросали бомбы самолеты. Строчили пулеметы. Шли танки. Из их дул летели снаряды.
Некоторые снаряды отскакивали от рыцарей. Здесь же на картине были нарисованы палящие из пушек корабли, на них падали парашютисты, поливая из автоматов. Один парашютист был индейцем и держал в руках лук.
Мы взяли у нянечки ключ и, сняв картину Соколова, — она изображала разные продукты, — повесили на ее место мою.
— Ну, как, смотрится? — спросил я.
— Вообще-то, ничего похожего здесь больше нет, — неопределенно сказал Леня.
Когда на следующий день открыли зал и все пошли смотреть рисунки, я тоже вошел и остановился в сторонке. Сначала люди распределялись возле картин равномерно — по нескольку человек перед каждой. Но вот все, как я и ожидал, кинулись к моей картине. Собралась большая толпа. И тут вместо возгласов восхищения вдруг раздался смех.
Я забеспокоился. Может, мою картину подменили? Однажды в «Пионерской правде» писали, что такое случается в иностранных музеях. Я стал пробираться сквозь толпу. Нет, картина была моя. А под ней надпись: «Соколов, 5 „а“. Натюрморт».
Прибежал Алик Соколов. Все расступились и с интересом смотрели на него.
— Это не я! — произнес Алик дрожащим голосом. — Это — Репин!
На следующий день, вернувшись из школы, папа сказал мне:
— Илья Ефимович Репин, Женя, мог и не быть нашим предком. Но, я думаю, что среди наших предков-крестьян обязательно были способные к каким-нибудь наукам. Только недостаток образования помешал им проявить себя в полной мере. Гены этих людей притаились в тебе. Им нужна почва, на которой они могут развиться — знания! Так что не подведи, пожалуйста, наших предков, учись старательнее.
Но мне все же кажется, что если бы под картиной было написано не «Натюрморт», а что-нибудь другое, к ней бы отнеслись гораздо серьезней.
Винегрет и аккордеон
Когда мы с Леней Лукиным вместе готовим уроки, отметки у нас бывают одинаковые. В тот день мы оба получили по двойке. Конечно, двойки нам поставили неправильно. Хотя мы и сделали по семь ошибок, но только в двух словах. Вместо «винегрет» мы написали «венигред», а вместо «аккордеон» — «окардион». «Венигред» я списал у Лени, а «окардион» он списал у меня. По справедливости, нам нужно было поставить тройки. Ведь есть ошибки вынужденные, они зависят одна от другой. Я, например, точно знал, что в слове «винегрет» есть два «е» и одно «и». Когда я поставил после «в» букву «е», то уже вынужден был дальше поставить «и». Так что ошибся я как раз от знания. Так же получилось и у Лени со словом «аккордеон».
Когда отметки одинаковые, то и настроение какое-то одинаковое.
— Что-то домой идти не хочется, — сказал Леня.
— И мне тоже, — признался я.
— Скучно, — пожаловался Леня. — Заранее знаю, что мне дома скажут. Ничего нового. Отец сразу попросит дневник. Потом позовет маму. «А что получил твой друг Женя?» «То же самое». — «Вам нельзя вместе делать уроки, раз это приносит такие печальные результаты».
— А ты скажи, что я получил «пять», — посоветовал я.
— Бесполезно, — вздохнул Леня. — Это даже хуже. Тогда они скажут: «Вот видишь, — у него „пять“, а у тебя „два“! Куда годится такое совместное приготовление уроков!»
— А у меня, думаешь, будет иначе? — спросил я. — Родители совсем не ищут новых подходов к детям. Нет чтобы сегодня, например, устроить праздник по поводу моей двойки.
— А что тут веселого? — удивился Леня.
— Смотря как праздновать. Назвать его, например, проводами последней двойки. Папа бы купил лимонаду, мама — торт. Вырезали бы из бумаги большую двойку и торжественно ее сожгли. При выключенном свете. Знаешь, как интересно бы получилось?
— Не пойдут они на такое, — сказал Леня. — Испугаются, что тогда этим последним двойкам конца не будет.
— Не пойдут, — согласился я.
Вдруг Леня вспомнил:
— Вот мне мальчишка один из нашего двора рассказывал, что в пятой школе всем ученикам за любой ответ ставят пятерки. Врет, наверное.
— Конечно, врет. Такого не может быть.
— Я тоже так думаю, — согласился Леня.
— Чего вдруг в этой школе будут ставить одни пятерки?
— Факт, незачем, — кивнул Леня. — Может, только если она экспериментальная.
