— Генри хочет, чтобы я поехала в Англию вместе с ним. — Рисс указывает на меня сигаретой. — Как ты думаешь, стоит?
— Да, — без колебаний говорю я, и глаза Рисс удивленно распахиваются.
— Ты первая, кто говорит так, а все остальные только: «Подожди, поговори с предками, не бросайся с головой». Но не ты. Готова поспорить, ты очень спонтанная личность, да?
— Эм… Да, конечно, — говорю я, хотя это совершенно не соответствует истине. — Так Генри — тот самый, единственный? Или тебе нравятся и другие парни?
Глаза Рисс становятся еще больше, но не от удивления, а от гнева.
— Я не шлюха, — отрезает она. — До Генри у меня никого не было. Не было ничего подобного. Да и с ним у нас еще ничего не было, мы хотим дождаться свадьбы. — Она заявляет это сердито, с подчеркнутой гордостью, и услышанное застает меня врасплох.
— Хочешь сказать, ты никогда не…
— Нет! — Рисс встряхивает головой. — Ну уж нет! Когда девушки так поступают, другие к этому привыкают, ранят их, а потом просто пускают по рукам. Но я не такая, для меня важно, что обо мне думают окружающие. Я не буду одной из таких девушек, и Генри уважает меня за это. Он с радостью готов подождать. И за это я люблю его. А что скажешь ты, в Англии к этому относятся иначе? У тебя было много парней?
Я пытаюсь понять, как ответить на этот вопрос. Что значит «много парней»? Сколько она имела в виду — пятьдесят, пятнадцать или пять? Последнее и есть реальный ответ. Причем четверо из них были в то время, когда я еще училась в колледже, — как раз тогда, когда я только начала привыкать к мысли, что парни хотят не меня, а просто хотят, в принципе. Так вот, эти четверо и еще Брайан, который был очень внимательным и ласковым в постели, а после всегда делал мне чай — как раз как я люблю.
— У меня были серьезные отношения только один раз, — говорю я, и это вроде как похоже на правду.
— Вы расстались? — спрашивает Рисс, и, когда я киваю, на ее лице проступает ужас.
— Все хорошо, — успокаиваю я. — Я не любила его. Не так, как ты любишь Генри. Все равно ничего бы не вышло.
— То же самое Стефани говорит о нас. До того как мамы не стало, она три раза в неделю водила нас в церковь, — говорит Рисс. — Хотя я и сейчас хожу туда по воскресеньям, потому что когда я там и говорю с Ним, то чувствую… покой, понимаешь? — Она нежно касается медальона на шее. — Вот почему иногда мне становится жаль, что я не влюбилась в католика, что па не знает, что между мной и Генри есть чувства, а я — что он сделает, когда узнает, что я собираюсь ехать с ним в Англию. Он разозлится, это уж наверняка. Господи, как все сложно!
Рисс поднимает голову и смотрит на половинчатую луну. Ее лицо окунается в холодное серебро, и я чувствую, что она возносит безмолвную молитву. За всю свою жизнь я практически ни разу не ступала на порог церкви, если не считать чужих свадебных церемоний и крестин. Мама всегда воспитывала в нас стремление мыслить, задавать вопросы, узнавать что-то новое, но никогда — веру во что бы то ни было. И теперь мне очень хочется узнать, куда же подевалась ее вера.
— Похоже, мне просто нравятся англичане, — говорит она, разглядывая меня сквозь полуопущенные ресницы. — Готова поспорить, ты тоже мне понравишься. Не знаю почему. Знаю, что в тебе есть что-то такое, что мне уже нравится.
— И я знаю, что и ты мне понравишься, — говорю я, протягивая руку, и она со смехом официально пожимает мою ладонь.
— До этого фильма здесь ничего не происходило. Никто сюда не приезжал, мы просто жили, и все. Делали то, что делали, были самими собой, и казалось, что это и есть весь мир, понимаешь? А затем, совсем ненадолго, мир сам явился сюда. Мне это понравилось. И теперь я хочу увидеть остальное тоже. Подожди секунду.
Она вручает мне сигарету и исчезает в квартире. Я чувствую жар пепла и запах дыма. Случайно задеваю тлеющий кончик сигареты и отдергиваю руку. Это так реалистично, хотя на деле, конечно же, нереально. Какая чудесная иллюзия, я бы с легкостью могла остаться в ней навсегда! Хотя вполне возможно, что у меня нет выбора. А если есть, придется как следует постараться, чтобы вернуться в сознание. Горошинка не справится без меня, да и папа не перенесет еще одну потерю.
— Вот. — Она вручает мне кое-что очень знакомое, кое-что, что я сразу же узнаю`. Это же мамина камера «Super 8», та самая, на которую она старалась запечатлеть каждую секунду нашей жизни. Каждый год завершался просмотром эпических лент о нашей семье — сразу же после рождественского обеда. На эту же камеру она записала и самый последний свой фильм. Я чувствую вес аппаратуры, скольжу пальцами по гладкой пластмассе и металлу — она выглядит совсем новой и как будто сотканной из воздуха. Брайан прав, мозг — невероятная штука. — Ее дал мне Генри. — Она усмехается и прижимает камеру к груди. — Рядом с ним жизнь кажется такой интересной и увлекательной.
С папой. Увлекательной. Я чуть не подавилась.
— Так ты снимаешь на нее фильмы?
— Конечно! — Ее темные глаза светятся. — Я взяла ее с собой на дискотеку в субботу вечером, мы танцевали. Не знаю, что получилось, нужно проявить пленку. Дай мне поснимать тебя.
— О нет! — Я отворачиваюсь и возвращаю ей сигарету. Мне никогда не нравилась эта, отредактированная версия моей жизни, которую мама снимала бóльшую часть моего детства, а затем выставляла как идеальное, счастливое время. Бóльшая часть этой жизни была идеальной, и счастливой тоже была, но никогда настолько счастливой и идеальной, как на домашних пленках. Они всегда выглядели как чьи-то воспоминания.
И как только я стала достаточно взрослой, чтобы сказать маме «нет», я так и сделала.
— Ты стесняешься, — замечает она.
— Думаю, да. — Я пожимаю плечами. — Ты счастлива?
— Счастлива ли я? — Она морщит нос, как будто вопрос кажется ей странным. — Я еще никогда не была так счастлива. Ощущение, что я наконец-то ожила. Теперь
