Все здесь кажется более ярким и глубоким. Края острее, тени глубже, и четкость такая, какой я никогда не видела прежде.
Должно быть, мой мозг просто воссоздал этот образ из тысячи позабытых фрагментов, потому что я, хоть и не знала, какой она была в двадцать лет, точно знала, что это именно она — вплоть до крошечной выпуклости на слегка асимметричном носу и маленького шрамика в форме полумесяца на плече. Она говорила, что получила его, когда в восемь лет упала с велосипеда. До родинки над ухом и того, как она слегка наклоняет голову, когда замечает мой взгляд и испытующе смотрит на меня в ответ. Даже католический медальон на цепочке, подарок ее покойной матери на конфирмацию, который мама, по ее собственным словам, носила не снимая, пока однажды не потеряла, поблескивает у нее на шее.
Все эти маленькие факты о ней, которые я знала, все то, что я могла выкопать из самых дальних уголков своей памяти, все это теперь передо мной, но это не просто лоскутное одеяло из квадратиков старых воспоминаний, сшитых вместе в случайном порядке. Вот она, прямо здесь, такая, какой я никогда ее не знала, — Марисса Люпо. Уверенная, сильная, с решительно вскинутым подбородком, оценивает ситуацию, потягивая «Pepsi» через красно-белую соломинку, и уже готова вынести приговор странной лупоглазой старушке, которая влезла в их компанию.
— Ты кто? — спрашивает меня первая девчонка, и теперь я наконец понимаю, кто она. Это же Стефани, мамина старшая сестра. Тетушка Стефани, которая даже не явилась на похороны.
— Никто, — отвечаю я. — То есть, я имею в виду, мое имя Луна. Я только сегодня приехала и остановилась неподалеку, у миссис Финкл…
— Миссис Финкл?
Она говорит со мной, моя мама говорит со мной, и звук ее голоса, такого юного и чистого, переполняет меня радостью.
На моем лице расползается, растягивая щеки, совершенно идиотская улыбка, потому что я еще раз хочу услышать ее голос, встретить ее острый мрачный взгляд и почувствовать сверхъестественное взаимопонимание.
— Этого не может быть, там уже нет мест, я знаю, потому что…
— Ах да, точно не там! — Я в панике подыскиваю слова, потому что боюсь, что если позволю своей легенде рухнуть, то с ней рухнет и это видение. — Да, точно, я остановилась в другом месте, там, где она же и посоветовала, потому что у нее уже занято.
— У «Оберманов» на Девяносто первой? — спрашивает красавчик и подбадривающе приподнимает плечи.
— Да, точно! — хватаюсь я за соломинку, хотя тут же задаюсь вопросом, с какой целью он мне ее бросил. Возможно, мой мозг создал его именно для этого.
— Да уж, они с Финкл вечно выручают друг друга, — поддерживает меня он, и я благодарна этому прекрасному плоду своего воображения. — К тому же, как мы знаем, Финкл просто рук не покладает, чтобы все были счастливы…
— Ой, заткнись, Майкл, это просто отвратительно, — говорит Марисса Люпо, отмахиваясь от его слов. А затем наклоняется и смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом. — Мы с тобой нигде не встречались? — спрашивает она. — У меня ощущение, что я тебя знаю.
— Не думаю, — говорю я. Потому что, если скажу то, что мне хочется, — да-да, я твоя дочь, твоя малышка, та самая, которую ты бросила, когда решила покончить с собой! — все это исчезнет.
Все остальные девочки смотрят на нее и ждут. И в этот момент я понимаю, что она — Полярная звезда этой компании, компас, за которым они следуют. Местный лидер и альфа-самка.
Это — версия моей мамы, которую я наколдовала со снимка в своем кармане, фантастическая, с которой я никогда не сталкивалась в реальности. Стефани — единственная, кому удается ей сопротивляться. Она, как только видит, что Марисса перехватила инициативу, отходит от девочек к мальчикам и берет за руку какого-то светловолосого парня.
— Ты из Лондона? Я знаю кое-кого из Лондона. — Покрытые блеском губы моей мамы трогает легкая улыбка. — Вообще-то он мой парень. Он фотографировал съемки фильма, а когда все закончилось, остался со мной. Мы встречаемся уже три месяца. Его имя — Генри Сенклер, знаешь его?
— Нет, — виновато говорю я и в самом деле чувствую вину.
С внезапным приступом тоски я вспомнила о папе. Он сейчас дома, совсем один, брошенный даже своими дочками. Быть может, прямо сейчас он сидит в своем старом кресле напротив того, в котором раньше обычно сидела мама. Она шила, а он читал или писал. Иногда она посматривала в сад, на посаженные ею цветы — буйство красок и ароматов, льющееся за пределы клумб.
Генри Сенклер, мужчина, о котором Марисса Люпо говорит с такой нежной улыбкой, покинут всеми и в одиночестве созерцает великолепие английского лета в тридцати годах и целой вечности отсюда.
Вот, значит, как выглядит окончательно развалившийся разум. Своего рода прекрасный хаос, ни порядков, ни правил, и все возможно. Хотела бы я рассказать обо всем Брайану и увидеть, как он улыбается и приподнимает брови, пытаясь все это понять.
— Эй, Рисс! — Красавчик подмигивает мне, хотя сам обращается к моей маме. Я и не подозревала, что у нее было такое прозвище, но с таким же успехом могла и сама его нафантазировать. Рисс. Мне нравится. Ей подходит. — Давай я налью чего-нибудь нашей гостье. У нас тут гости нечасто бывают, так? Пусть видит, что мы гостеприимный народ.
— Да, конечно.
И она снова поворачивается к своим друзьям. Я чувствую, как Стефани ощетинивается в мой адрес. Ведь ее мнения никто не спрашивал.
— Ты не против? — вежливо спрашиваю я у своей тетушки. — Было бы здорово встретить новых друзей. Думаю, я здесь надолго.
Не знаю, зачем я это сказала, — наверное, всему виной бессмысленная надежда и желание подольше задержаться в этой фантазии.
— Да мне плевать, — говорит она и поворачивается ко мне спиной. — Делай что хочешь!
Я отступаю и смотрю, как Рисс и девушка с тугой копной крашеных белокурых кудряшек смеются над какой-то шуткой, явно для своих. Они шепотом обмениваются секретами, прикрываясь ладошками. Рисс наклоняется, и браслеты съезжают вниз по ее руке, а вторая девушка говорит что-то, от чего она хохочет, откинув назад голову. Я миллион раз слышала этот смех, но никогда не видела, чтобы она смеялась вот так, без легкой тени печали, которая всегда проскальзывала в ее взгляде, словно напоминание
