— Я поняла, что у вас, должно быть, было непростое утро. — И миссис Финкл, очень довольная своей догадливостью, кивнула. — Так что идите передохните. Что бы там ни произошло, вам не помешает хорошенько отдохнуть. А вечером я что-нибудь приготовлю. И никаких возражений! — прервала она Горошинку прежде, чем та успела открыть рот. — Я обещала Генри, что позабочусь о вас, и именно этим собираюсь заняться.
И вот мы здесь, прячемся после обеда в нашей прохладной квартирке. Горошинка — в своей комнате, а я — на диване. Мы не разговариваем и толком ни о чем не думаем. Просто ждем, пока зайдет солнце.
Незадолго до того, как мы должны были спуститься вниз, я пошла в душ, чтобы все мои больные и избитые мышцы немного расслабились. Тогда же я услышала, как Горошинка вышла из квартиры. Мне стало интересно, вернется ли она пьяной или трезвой и вернется ли вообще. Она вернулась еще до того, как я успела высохнуть, и принесла коробку, которую мы открыли в маминой комнате.
— Что случилось?
Я еще никогда не видела ее такой бледной. И не просто бледной — складывалось впечатление, что из ее загорелого тела высосали всю кровь.
— Мы забыли ее, и я вернулась, — сказала она, вздрогнув и опустив взгляд. — Мне казалось, что это неправильно — бросить ее в том месте… Слушай, я знаю, что ты все равно захочешь посмотреть остальные записи, но мы вовсе не обязаны смотреть их там, в этом жутком месте, где все случилось. В любом случае там все снова заперли. И возвращаться туда мы не обязаны, можно просто предоставить им решать все дела. — Она выждала еще секунду, а потом подняла голову и бросила на меня вопросительный взгляд. — Думаю, нам нужно подумать о том, что будет дальше.
— Спасибо, что сходила и забрала ее. — Я взяла коробку и пристроила ее в углу. — А насчет того, что будет дальше… Ужин с миссис Финкл, вот что будет дальше.
В столовой у миссис Финкл прохладно и хорошо. Толстые кружевные занавески рассеивают часть вечернего зноя. Я не спеша обхожу стол и ловлю себя на том, что разглядываю фотографии на стене. Они здесь занимают все поверхности — как вертикальные, так и горизонтальные.
— Здесь есть фотографии папы? — спрашиваю я, когда миссис Финкл заходит в комнату с дымящимся террином.
— Уверена, что есть, хотя я уже давно на них не смотрела. Да я и не всматривалась в них так уж пристально. Мне не нравится думать, что теперь все эти люди так далеко от меня. Наверное, в этом все дело. Так, теперь картофель…
Горошинка подходит и становится рядом. Плечо к плечу мы рассматриваем фотографии, одно лицо за другим, застывшие в вечных улыбках. Все они наслаждаются моментом, значимость которого давно канула в Лету. Целая галерея позабытых счастливых дней.
— О боже! — вырывается у меня, когда я замечаю фото мамы и папы, стоящих вместе с группой из шести человек напротив дома миссис Финкл. — Вот она, это мама, Горошинка, посмотри, это она!
Я тянусь к снимку и осторожно снимаю его со стены. С фотографии осыпается пыль, и я несу ее к окну, чуть-чуть раздвигаю тяжелые кружева занавесок и впускаю лучик света.
— Да, и вправду! — Миссис Финкл подходит взглянуть и сердечно улыбается фотографии. — Вот и она. Была здесь все это время.
— Это мама и папа. А все эти люди, наверное, часть съемочной группы?
— Да, все верно… Харви Джим… Тихоня, но он был очень горяч, знаете ли… — Ее слабая, загадочная улыбка сообщает нам все, что мы, вероятно, захотели бы узнать об этом Джиме. — А этот… Как же его звали? Ох, потом вспомню. Иногда что-то приходит на ум в тот момент, когда это совсем ни к чему, например у банкомата, когда я пытаюсь вспомнить свой номер, или посреди ночи, но в конце концов я все равно вспоминаю что нужно. Ну что, барышни, давайте же поедим, пока все не остыло!
Самым тяжелым в смерти мамы — тяжелее, чем что бы то ни было! — было осознание того, что ее не вернуть. Она всегда будет где-то еще: в могиле на оксфордширском кладбище, в коробке в заброшенном доме, случайно пойманной на снимке… Раньше, что бы я ни делала и куда бы ни шла, она всегда была со мной. А теперь это не так. Теперь ее вообще нигде нет, если не считать щелей и петель времени, суть которых я не могу понять и не могу контролировать. И даже если я найду способ вернуться туда, что бы ни случилось, я снова вынуждена буду ее покинуть.
— Луна?
— Простите, я не специально. — Я неохотно возвращаю фото на место и сажусь за стол.
— Не извиняйся, — улыбается миссис Финкл. — Наткнуться на ее фотографию вот так, когда совсем не ждешь, все равно что столкнуться с ней на улице. Настоящий шок.
— Вы хорошо ее знали? — спрашиваю я. — Я имею в виду, до ее знакомства с папой?
— Знала, конечно. Я знала всех детишек с Третьей авеню. Но все рано или поздно заканчивается… Тогда мы были настоящей коммуной, плыли в одной лодке и были очень близки. Пытались свести концы с концами, помогали друг другу, делали все, что могли. Ну и, конечно, все соседи встречались в церкви примерно три раза в неделю. Ваша мама ходила туда каждое воскресенье. Ее матушка была очень набожной, и после ее смерти Марисса ходила в церковь постоянно, там она находила утешение и поддержку. Ее все любили. Действительно все, она была из тех девушек, к которым так и липли юноши. Ее улыбка… Она шутила, смеялась и могла любого заставить почувствовать себя центром вселенной.
Мы с Горошинкой обменялись многозначительными взглядами: дома мама избегала церкви всеми возможными способами. Она никогда не говорила о религии и проявляла к ней не больше уважения, чем любая другая британка, у которой это вошло в привычку и чьей набожности хватало только на подарки с шоколадными яйцами на Пасху. И все же она была для нас настоящим солнцем, центром нашей вселенной, хотя и скрывала бóльшую часть в себе, особенно после того, как мы переехали в новый дом в Котсволдсе. Маме нравился ее садик, высокий забор из медового камня, который его опоясывал, и старинные стены нашего дома. Она любила свой мирок, любила снимать фильмы, любила папу и нас, а что до остальных людей, то нам
