— Скажу: давайте.
Я протягиваю покрытую пеной руку и принимаю от нее стакан с вином. Как только я допиваю, миссис Финкл тут же снова его наполняет, и у меня возникает стойкое ощущение, что она рада наконец-то заполучить хоть кого-нибудь, с кем можно было бы просто выпить вина.
— Странно было очутиться в этом доме, не так ли? — Она берет у меня тарелку и тщательно вытирает.
— Странно — это не то слово, — говорю я. — Когда вы говорите о Мариссе, кажется, что это какой-то другой человек, а не наша мама. По вашим словам, Марисса была смелой, беззаботной и клевой, а наша мама была тихой, грустной и всю жизнь страдала от депрессии. Тяжело осознавать, что она не всегда была такой.
— Многое случилось в то лето, — говорит миссис Финкл, складывая полотенце, и берется за бутылку вина. — В воздухе витало нечто опасное, это чувствовал весь город. Ты понимаешь, о чем я. Преступления, насилие, бедность, наркотики… Мы знали об этом, но всегда казалось, что подобные вещи происходят где-то в другом месте, в паре кварталов от нас, с кем-то другим. Вот как мы все думали. Но в тот год опасность настигла и нас. Пришла с жуткой жарой и Сыном Сэма и больше не уходила. И я, хотя скучаю по нему всем сердцем, очень рада, что мой дорогой Норм не дожил до того, чтобы увидеть, во что превратился наш район… В ночь затмения, когда сбежала Марисса, дела здесь были особенно плохи: в Бруклине, в Бронксе, Квинсе и на Манхэттене. Если уж кто и замышлял недоброе, то та ночь была для этого в самый раз. Можешь считать меня сумасшедшей старухой, но в ту ночь во мраке затаилось зло. Я чувствовала его, такое липкое, густое… В каком-то смысле, я думаю, она сбежала вовремя. Что бы ни вынудило Мариссу такое сделать, это спасло ей жизнь в ту ночь, потому что потом все стало еще хуже: сплошные перестрелки, насилие, убийства. Бруклин стал столицей смерти штата Нью-Йорк. Знаешь, полицейские даже выдавали туристам в аэропорту Кеннеди листовки, в которых рассказывалось, как себя вести, чтобы их не ограбили и не убили. Беда перестала прятаться по углам, а плохие вещи происходили уже не где-то в соседнем квартале, они подобрались прямо к нашей двери.
— И все же вы не уехали, — говорю я. — И вы, и мистер Джиллеспи. Многие остались.
— Конечно, многие остались, но это потому что им просто некуда было идти. — Миссис Финкл пожимает плечами, а потом как будто вспоминает о чем-то. — Знаешь, твоя мама — не единственная, кто исчез в ту ночь.
— Нет? — По моей спине пробегает дрожь. Мужчина, который исчез в ту ночь, когда мама покинула Бруклин, может быть им. — И кто же еще?
— Фрэнк Делани. — Она сердечно улыбается. — Этот мужчина украл сердца половины женщин с Третьей авеню. У него, похоже, были секреты, потому что в ночь затмения он просто взял и исчез, не сказав никому ни слова, не оставив даже записки. Одни говорили, что он связался с плохими людьми, попытался присоединиться к власть имущим. А другие — что он слишком сблизился с чьей-то женой… Кажется, у меня было его фото на стене. И, скорее всего, не одно: я всегда старалась снять летнюю церковную общину, каждый год, и в лучшую ночь года…
Она выходит в холл и, всматриваясь в вереницу фотографий на стене, поднимается по лестнице. Одна ступенька, другая… Я следую за ней по пятам.
— Бинго! — восклицает она на полпути наверх. — Вот и он. Фрэнк Делани. Это был… семьдесят седьмой год. Взгляни, какой красавец. И снято как раз в ночь затмения, похоже, это последнее его фото в здешних краях.
Затаив дыхание, я заставляю себя взглянуть на фото.
На ней изображена миссис Финкл, а рядом с ней — двое мужчин, и она на голову ниже их обоих.
Я неотрывно смотрю на одного из них. Вьющиеся русые волосы, темно-бордовый костюм и галстук. Смотрю и ничего не чувствую.
— Должна признать, — говорю я, — он не выглядит как местный сердцеед.
— О, конечно же нет, потому что это Робби О’Коннор, — отзывается миссис Финкл. — Нет, вот Фрэнк Делани, слева от меня. Отец Фрэнк, священник, который разбил тысячу сердец в тот день, когда принял сан.
Мое сердце замирает. Я пристальнее вглядываюсь в смеющиеся голубые глаза, и меня пробирает озноб.
Это он. Я просто знаю, что это он. Столп общества. Священник. Пожилой, уважаемый. Исчезнувший тринадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Ошибки быть не может. Это он, мужчина, который изнасиловал мою мать.
Мой отец.
Глава 20
Время идет, и мало-помалу вся наша ложь становится правдой. Марсель Пруст
9 июля
Я просыпаюсь, точно зная, что нужно сделать. Мне нужно записаться на прием к нейропсихологу, пройти обследование, сделать МРТ. Но если я сделаю это и окажется, что причина кроется в чем-то физическом, все будет кончено. Я могла бы сделать скан головного мозга, и тогда у меня будет на руках хоть какое-то подтверждение чего-то. Но я не хочу никаких доказательств. У меня есть целая куча косвенных подтверждений: медальон, ожог на шее, имена людей, которых я встретила в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году и которых знает миссис Финкл. Что мне действительно нужно и чего я действительно хочу, так это подтверждение того, что я могу путешествовать во времени. И сегодня я собираюсь его получить.
Молодой мистер Джиллеспи сказал мне точную дату и время, когда я столкнулась с ним. То же самое время и тот же день, когда я впервые вломилась в дом Рисс, словно перебежала через тридцать лет с одной стороны дороги на другую. И оба раза это случилось рядом с тем зданием — может, все дело в нем? Может, этот дом — своего рода портал, дверь, ведущая сквозь поток времени? Может, с начала времен все эти потоки бегут параллельно, день за днем, мгновение за мгновением? Время — это река, как сказал однажды один из моих преподавателей. Оно течет везде и всюду, и все происходит одновременно, а мы видим все это линейно, потому что люди по своей природе — линейны. Мы рождаемся, живем и умираем на четкой, нерушимой линии. В любом случае неважно, как именно это происходит, у меня еще будет время разобраться во всем этом. Сейчас важно
