Патриция не двигается, просто смотрит на нас, охваченная нерешительностью.
— Если ты пока не готова говорить, все в порядке, — мягко произносит мама тихим, нежным голосом. Она пробует каждую секунду этой встречи на ощупь, прежде чем продолжать. Она сильная, независимая и нежная одновременно. Я вижу в ней Рисс. Вижу юную воительницу в том, как она стоит вскинув голову. И в то же время вижу маму, какой ее всегда знала — в этой жизни и в прошлой. Переполненную чувствами, и не только своими, но и чувствами моей сестры, моими чувствами, а иногда и чувствами всего мира. Она понимала, что однажды это сочувствие может ее поглотить, но не умела отключать его. Она чувствует то же, что и Патриция, ей не нужно ни о чем догадываться, все те же чувства живут в ней самой. И причиняют ту же боль.
— Ты можешь просто рассказать нам что захочешь, и мы тебя выслушаем, — говорит мама. — Вот и все.
Сначала Патриция наклоняет голову, а затем оглядывается через плечо, как если бы причина, по которой она должна немедленно захлопнуть дверь, может появиться в любой момент. Когда этого не происходит, она отступает и жестом приглашает нас войти.
Мы идем по небольшому коридору. Она останавливается на пороге маленькой гостиной. Диван, телевизор в углу и небольшая стойка, отделяющая кухню от комнаты. Неуверенность наполняет Патрицию до кончиков пальцев. Она довольно крупная девушка, но, я вижу, делает все возможное, чтобы минимизировать пространство вокруг себя.
— Никогда не думала, что захочу поговорить об этом, — наконец произносит она, и голос у нее тихий, девичий. — А потом увидела объявление в газете и все никак не могла выкинуть его из головы. О том, что это произошло не только со мной. Я всегда считала, что была единственной. Не думала, что почувствую… облегчение. Я решила, что это моя вина, я что-то сказала или сделала, и вот это случилось, и… Он сказал, что я особенная, поэтому все и произошло, потому что во мне было нечто такое, против чего он не смог устоять. Нечто особенное.
— Он говорил то же и мне. — Мама не ждет, пока ее пригласят присесть, и как только она это делает, Патриция сразу же присаживается напротив. Мы с Пиа садимся на стулья за кухонной стойкой.
Мама ждет, пока у Патриции хватит мужества встретиться с ней взглядом. В ней — ни капли нетерпения или беспокойства, к которым я так привыкла. Ее взгляд не мечется в поисках двери или любого другого выхода, как это всегда бывало, когда мы оказывались за пределами дома. Марисса просто сидит и ждет, и пока я наблюдаю за ней, мое сердце переполняется радостью, потому что я знаю, что она снова обрела мир и наконец почувствовала себя в безопасности.
— Он сказал, что я заставила его сделать это. — Патриция зажимает ладони между коленями, плечи ее опускаются. — Что все это — моя вина. — Ее голос падает до испуганного шепота. — Это было в точности так, как вы описали в объявлении. Он велел мне никогда не называть его имя, никогда не произносить его вслух. Он сказал, что, если я не послушаюсь, он узнает об этом и сделает так, что больше я этого не повторю. И я ему поверила. Я была так… хм, напугана… он казался мне дьяволом… куда бы я ни пошла, он найдет меня и снова сделает мне больно. Я до сих пор… не хочу называть его имя.
— И не нужно, — заверяет ее мама. — Мне тоже не нравится произносить его вслух. Но однажды он — оно! — больше не будет иметь над тобой власти.
Глаза Патриции становятся огромными от страха. Хватка этого человека столь сильна, что кажется, будто Делани с нами в одной комнате и готовится к ответному удару.
— Это, наверное, очень тяжело. Тебе не нужно посвящать нас в детали. — Мама наклоняется к ней, но не очень близко, а настолько, насколько нужно. — Но если ты сможешь немного выговориться, тебе станет легче. И как только мы запустим наш центр, мы сможем тебя поддержать. Консультанты помогут тебе стать человеком, которым ты и должна была быть.
Патриция трясет головой.
— Мне уже не стать тем человеком, — говорит она с упрямой уверенностью. — Иногда я думаю, какой могла бы быть моя жизнь, если бы этого никогда не было…
Она открывает пачку сигарет и закуривает, затягиваясь так глубоко, что ее тело буквально выгибается навстречу этому вдоху.
— Думаю о том, что я могла бы сделать все то, о чем мечтала в детстве. Знаете, я ведь хотела стать учителем. Но после того, что было, я понимаю, что никогда не буду чувствовать себя достойной учить чему-то детей. То есть как я могу, когда…
И она снова глубоко затягивается. Потом вскидывает подбородок, выдыхая дым, и наблюдает, как он тает. У меня возникает ощущение, что проходит очень много времени, пока мы смотрим, как он исчезает. Жара просто невыносимая — как снаружи, так и внутри. Хотя в углу и висит старомодный кондиционер, похоже, он уже давно не работает. И всякий раз, когда Патриция затягивается сигаретой, дыма становится все больше, а воздуха — все меньше. Меня притягивает закрытое окно, но я не смею пошевелиться — боюсь, что спугну ее и она не захочет больше говорить.
— Забавно, что он должен был быть на моей стороне, в этом все дело. Он был так добр, так много шутил, говорил, что поможет мне. Знаете, я ведь много лет провела в детском доме. Он сказал, что поможет мне найти семью.
— В детском доме? — переспрашиваю я и чувствую ужас от возможного ответа.
Она пожимает плечами.
— Мне было одиннадцать.
Земля уходит у меня из-под ног. Я смотрю на маму. Она сидит, закрыв глаза, и я знаю, о чем она думает, потому что думаю о том же. Сколько еще жизней он сломал? Сколько еще было детей?
— Мне очень жаль… — Мама берет Патрицию за руку. — Если бы я тогда выступила против него… возможно, я смогла бы спасти тебя.
— Не извиняйтесь, — говорит девушка прежним бесцветным и тонким голосом. — Я никому об этом не рассказывала и сейчас бы не рассказала, кроме… Вы ведь верите мне, правда? Очень хочется, чтобы мне хоть кто-то верил.
— Простите… — Жара и дым душат меня, ужас вскипает в горле. — Мне нужно… я на минутку.
Воздух снаружи ненамного холоднее или свежее, но я все
