- Нет, ты что. Я обдолбанный! – кричал я радостным голосом. – Я еще не уверен, но кажется, у меня есть еще один дар. Просто он в настолько зачаточном состоянии, что его может увидеть только великий знахарь. Из-за него меня пытались убить.
Скорей всего мой второй дар активируется только тогда, когда произойдет какое-то конкретное событие. Как у Воронцова, защитное поле не включается, пока в него не полетит пуля.
- Хочешь сказать, у сектантов был великий знахарь?
- Да.
Так, если у них был великий знахарь, то почему он не распознал мой дар анабиозника? Да потому, что его тогда не было. Это не первый, а второй мой дар, который проснулся только в момент заморозки.
- Они же все полные психи.
Полные психи – зазвучал эхом в голове ее голос.
- А что за дар? Эй, чего молчишь?
- Подожди.
Из-за чего черная снежинка кружится с белыми? Его видно и не видно.
- Черный снег! – снова воскликнул я.
- Что?
- Не знаю, не уверен. Других причин нет. Мой второй дар...
- Как спрятать черную снежинку? – раздался за спиной голос.
- В самом большом сугробе. – машинально ответил я.
Его видно и не видно! – било набатом в голове. – Видно и не видно!
Мерзляк – не мерзляк. Каждый дурак, и никто не дурак. Псих – не псих. Твою мать! Пазл сложился. Внутри все похолодело.
Я медленно обернулся.
Туретт стоял в моей камере. Он улыбался и, по собачьи наклонив голову, смотрел на меня. И я узнал этот взгляд. Вспомнил как его зрачки расширились, когда он вздрогнул, глядя на меня при первой нашей встрече.
- Вот мерзляк мозги согрел,
но немножко не успел.
Слишком долго он гадал,
Черным снегом оседал.
Черным снегом оседай,
спи иммунный баю-бай.
В глазах все потемнело. Глупо вот так умереть, после того как Лисе в любви признался. Ее голос еще прорывался из трубки сквозь пелену мрака.
Потом снова был холод. К нему примешивалось что-то непонятное. Словно стылая пиявка присосалась к самой моей душе. А потом я почувствовал, как первый дар активировался. И услышал крик. Нет, скорее рев. Даже не так. Это был РЕВ. Рев чего-то Неведомого. Чего-то огромного. Да это же Он. Ничто другое не могло так кричать.