Данчук, не сводя с меня своих огромных и почти бездонных глаз, попыталась возразить:
— Ты не объективен. Мы слишком долго дружим. Посмотри на Давида — я стала причиной сумасшествия его матери. И объектом его одержимости. С хорошими людьми такое не происходит. Это не преследует их даже спустя столько лет.
Глухой рык всё же сорвался с моих губ. Придвинув девушку к себе и обхватив ладонями её лицо, я сказал:
— Забудь о нём! Его нет больше рядом с нами! Будь здесь и сейчас. Со мной.
И, прежде чем я сам понял, что делаю, наклонился — и прижался своими губами к её рту. Аня на секунду замерла, но затем забилась, как птица, в моих объятиях. Она лупила меня своими маленькими ладошками, попадая то по плечам, то по спине, но мы это уже проходили, и я не выпустил её. Не знаю, почему сделал это — потому что давно хотел или же просто пытался таким образом успокоить. Я читал где-то что остановить панику или истерику может задержка дыхания. Поэтому я и поцеловал её — чтобы она застыла и ненадолго перестала вдыхать кислород.
Но, то, что изначально было рассчитано лишь как способ помочь подруге, резко вышло из-под контроля. Потому что она ответила мне. Она, мать вашу, ответила мне!. Сначала неловко, словно сомневаясь в правильности своих действий. Но затем Данчук словно сорвало предохранители — возможно, этому поспособствовал алкоголь. Да, о чём я, стопудово это был он! Аня прижалась ко мне вместо того, чтобы вырываться, а её руки, которые недавно лупили меня по всем частям тела, обвили мою шею, а пальцы зарылись в волосы на загривке, посылая по всем моему телу мириады мурашек.
Краем уплывающего сознания я понимал — это неправильно. Нельзя, фу, стоп, прекрати, место, Юлик — вот что я должен был себе говорить. Я выпил, Данчук вообще была в неадеквате, и я молчу про то, что она — моя лучшая подруга. И у меня всё ещё была девушка.
И я честно пытался. В какой-то момент я отстранился от Ани и пробормотал:
— Нет. Это неправильно.
Чуть приподнявшись на цыпочки, девушка шепнула:
— О чём ты?
Я вам так скажу, дышать на ухо — это как делать массаж всего тела, не дотрагиваясь. Такие мурашки, что можно грохнуться. В обморок. Пару раз. И я был близок к этому, как никогда. Но всё же, удержавшись, я хрипло произнёс:
— Ты пьяна, я тоже не совсем в себе. Мы об этом пожалеем.
— Я — нет, — Данчук замотала головой так сильно, что я испугался за сохранность её шейных позвонков, — Пожалуйста, Юлик. Мне так плохо, что просто хочется на луну выть. Прошу тебя, помоги мне. Мне это нужно.
И я сдался. Не знаю, почему — потому что заметил блеснувшие в её глазах слёзы, или на меня повлияли её слова. А, быть может — и это самый верный вариант — потому что я сам этого хотел. Очень давно. Так сильно, что не смог быть благородным.
Наши футболки были липкие, холодные и мокрые от вина, так что я избавил нас от них без малейшего сожаления. Как и от остальной одежды. И словно последний барьер перед нами рухнул, позволяя нам упасть в объятия друг друга. Её губы и сами пьянили похлеще любого алкоголя — даже абсент нервно курил в сторонке. А кожа была такой гладкой, словно девушка была не человеком, а чёртовым произведением искусства. Как будто её создали греческие боги, взяв по крупице самых совершенных материалов и собрав из них человека. Её, Аню, моего Мышонка, которая в тот момент действительно стала моей.
Я понимал, что ничего из этого Нюта не вспомнит, но мне так хотелось, чтобы хотя бы в ту ночь чёртов алкоголь не сотворил такого с её мозгом. Потому что лично в моём мозгу она отпечаталась навсегда, словно её выжгли огнём. И её руки в моих волосах, губы, которые целовали так крепко, что утром они наверняка будут болеть, зубы, которые прикусывали кожу, словно желая урвать кусочек. И стоны, которые я готов был заучить, как молитву, и вспоминать в особенно дерьмовые дни. Хруст простыней и ветер, врывающийся в окно, подвывавший безумию, что охватило нас двоих, захлестнуло, накрыло.
И утром, когда я уходил, прикрыв уснувшую Аню тёплым одеялом, я понимал одно — я понятия не имел, что теперь делать с нашей дружбой. И своей девушкой.
Глава двадцать вторая
Глава двадцать вторая
Анна
Боже…никогда больше не буду заливать боль алкоголем…С такими мыслями я открыла глаза, которые словно песком засыпало. С первой попытки у меня это сделать не получилось — по всей видимости, я забыла задёрнуть на ночь шторы, и яркое зимнее солнце решило поглумиться надо мной. Голова трещала так, словно норовила вот-вот развалиться на несколько частей, а все мышцы ныли, будто я пробежала марафон.
Что вообще было вчера? Я отчётливо помнила, что мы отмечали день рождения Насти. В какой-то момент я устала притворяться и посылать гостям вежливые улыбки, а потому спряталась в своей комнате. По пути, правда, малодушно прихватив бутылочку вина и одинокий бокал. Первый глоток — и всё, темнота.
С другой стороны — я была рада этому, мягко скажем, недомоганию. Физическая боль отвлекала от того, что творилось в моей душе. Три недели. Двадцать один день. Я жила, будто на автомате, все действия выполняя машинально, а сама думала — за что? Почему именно я? Где я так сильно ошиблась в своей жизни, что вместо первой любви меня наградили… вот этим? Что парень, которому я подарила себя, оказался не просто непорядочным — он, как выяснилось, был тем ещё подонком, который спланировал это с самого начала.
А я то…уши развесила, позволяя навешивать на неё лапшу, порцию за порцией, не замечая, как Давид плетёт свою хитроумную месть. Я до сих пор помнила, с каким выражением лица он говорил все те мерзости со сцены, и как после нам с мамой пришлось оттаскивать от моего уже бывшего парня отца с Юлианом.
Юлик. Я избегала лучшего друга тоже. Не хотела слышать всё то, что он мог сказать, хоть и понимала, что уж он-то точно не смог бы сделать мне больно. Куда уж больнее? И, тем не менее, даже его я не хотела подпускать к себе слишком близко, держа на расстоянии. Кораблёв, к счастью, проявил всю свою выдержку и в душу ко мне не лез, позволяя ковыряться в этой ране самой.
Если бы мне кто-то сказал раньше, что первая
