Люся премило сопит, отвернувшись к стенке. Очень люблю наблюдать ее почти детское лицо, когда она спит. Она младше меня на восемь лет, но, признаться, опыта у нее хватает. Научила она меня многим премудростям - и так ведь тактично, умело... Много раз думал: люблю ли я Люсьен? А вот, не знаю. Но жизнь свою точно отдам, чтобы у нее все было хорошо, чтобы вернула Людмила свое дитё, чтобы в ее жизни наконец воцарилась гармония.
Не буду пока будить - пусть понежится. Скоро ей обряжать скотину. Что делать - халява в нашем убежище на проходит: надо немало трудиться, дабы не издохнуть с голодухи. Мы должны сейчас с Жорой идти проверять верши. Это снасть хитрая такая из лозы - чтоб, значит, рыбу ловить, которая прет супротив течения. Плетнем перегораживается речка, а в небольшой проем вставляется сооруженный из ивовых прутьев "сачок", в который рыба и попадается. Если такой "сачок" поставлен на рыбу, которая идет против течения, он называется вершей. Если наоборот, ту, что по течению отлавливает - веренькой. Мелочь проходит - крупняк задерживается. Для малых рек - устройство эффективное, рыбу порой можно лопатами черпать. Да мы много и не берем - только одну корзину. Остальную рыбешку всю выпускаем. Добычу обработают Жорины бабули. Они мастерицы это делать - а уж как коптят! Когда на нерест заходит судак или семга, их бабушки засаливают в бочках. Не шибко ароматное амбре от заквашенной рыбы - тухлятиной от нее несет - но, говорят, зимой нет лучшего средства от цинги.
Речушка Белая, приток более крупной реки Парани, невелика, считай, переплюйка, но в ней много всего водится. Даже хариус. Но только повыше по течению, там, где вода постуденее. Да и болото, среди которого прячется наше Беловодье - тоже кладезь. Жора уже немало передал мне таежных премудростей. Он - местная ходячая "энциклопедия дикой природы", "Дерсу Узала" здешних болот. А вот я учил Жору приемам самообороны. Меня-то жизнь настропаляла на борьбу за свое достоинство при помощи кулаков, ног и зубов, вот, делюсь... Сложные у нас отношения. Мне кажется, Жора меня недолюбливает. Но терпит. Ну, а я... хрен его знает. Для меня Жора просто нормальный мужик. Ну, чудаковатый, дикий. Одичаешь тут... А, пожалуй, я к нему отношусь как к доброму соседу, надежному напарнику - и все тут.
Иногда, впрочем, мне досадно, что Люся время от времени делит ложе и с Жорой. Постоянно себя осекаю: "Лёша, ты не собственник этой женщины, она свободна как ветер!" Да, действительно: какого лешего ты ревнуешь? Ты что ее - купил? А ведь, как я понимаю, спит Люсьен с дядей Васей. Амазонка... Но ведь сколько жизненной силы! А, может, она ею с нами, идиотами, делится?
Раньше я и не знал, что возможны такие отношения промеж полами. Какой-то, что ли, промискуитет. Но, видно, среда меняет и моральные нормы. В конце концов, мужиков в соку у нас несколько больше, нежели необремененных семьею дам. И я должен гордиться тем фактом, что до того как Петрович притащил мое бренное тельце в слободу, Люся проживала одна. Я же в ее доме - хозяин, а руки мои не токмо под одно заточены, но и под многие ремесла, без которых в эдакой глуши труба. Гордись, Найденов!
Уютно в Люсином доме. Как ни крути, это все же ЕЕ дом. Я здесь по большому счету все же не хозяин, а гость - пусть и несколько засидевшийся. Да и Люся - тоже гостья. Вот, не знаю, как точно и выразиться-то... Беловодье - мир так мною и не понятый. Уж сколько народу вольными ветрами сюда занесло... Все приняты, одарены кровом, пищей, теплом. А все равно ощущение абсурда. Никто от тебя не требует трудиться, делиться, помогать. А ты сам включаешься в эту ежедневную рутину. Иногда не хочется, поваляться охота. А советь берет - и заставляет идти и впрягаться. И никто ни на что не жалуется. Я долго к этому привыкал, ведь в Большом Мире мы все время чем-то недовольны. Нам все не так. А тут - все именно так. Гармонично, что ли.
Еще раз оглядел горницу. Дому, наверное, лет сто пятьдесят. Чуть накренился, но крепок еще. К матице прикреплен крюк. Люся говорила, раньше на нем висел очеп, а на очепу качалась зыбка. Сколько младенцев укачано было за все время! И все эти малыши выросли - и растворились в неизвестности. Нашел я эту зыбку на чердаке. Такая колыбелька - расписанная цветочками. Показал Люсе - она расплакалась... Эх, баба... Я там же, на чердаке, икону отыскал. Приладила Люсьен ее в красном углу, молится теперь вечерами. Мефодий книжку с молитвами ей дал, выучила вот. А я не молюсь. Зато пристрастился записывать. Тетрадки чистые (пусть и с пожелтевшей бумагой) в бывшей школе нашел, чернила, перья. Мне Люся: "Зря ты все. Никому это не надо. Разве только, ментам, если нас накроют..." Я Люсе: "Не бойсь, я знаю, что я делаю..." Хотя, на самом деле, не знаю. Просто, жизнь проходит. Жаль как-то уходящей натуры, хочу хоть что-то сохранить.
Здесь еще один фактор. Все на том же чердаке нашел я записи, которые восемьдесят лет назад делал безымянный обитатель здешних мест. Возможно, монах. Листки поизносились, не все читабельно. Но кой-то я разобрал. Разыгралась в Беловодье трагедия, благословенные места разорила и осквернила неведомая злая сила. Об этом написал человек, имени которого я не знаю. Прошло восемьдесят лет, и записи таки не сгинули. Может, и мои "письмена" достанутся "благодарным потомкам". Или не знаю уж, кому еще... Однако, если мыслить, что типа "никому это не надо", так вообще ничего не надо делать.
...Как и принято, встретились с Жорой возле бывшей колхозной конторы. Солнце едва только осветило верхушки деревьев, изо рта пар... утренняя благодать! Роса на траву ложится, вторые петухи провозглашают свою радостную
