— Володя, у нас на борту неблагополучно. Не сегодня, так завтра вспыхнет бунт. Сейчас же иди в минные погреба и будь там безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понял меня?
— Понял, папа. Все будет исполнено.
Отец крепко сжал ему руку и сказал:
— Иди!
Он не ошибся: на другое же утро, когда крейсер шел к кавказским берегам, — там волновались горцы, — и когда капитан был на командирском мостике, матросы вдруг высыпали все на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись к мостику со всех сторон. В поведении их чувствовалась нерешительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнул на палубе красный флаг.
— Смирно! — решительно крикнул с мостика Лев Аполлонович. — Слушай все!
И, обратившись к телефону в минные погреба, он громко сказал:
— Мичман Столпин!
— Есть! — отвечал молодой голос из недр корабля.
— Приготовьтесь! Если точно через десять минут не последует личной отмены моего приказания, вы взорвете корабль…
— Есть, г. капитан!
И, выпрямившись, капитан крикнул в разом смутившуюся толпу:
— Если в течение десяти минут вы не выдадите мне всех зачинщиков бунта, корабль будет взорван… Слышали? — он вынул часы. — Итак, десять минут на размышление…
Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдели: они уже искали виноватого. Капитан с часами в руках стоял на мостике. Стрелка медленно ползла вперед. В минном погребе, решительный и торжественный, стоял молодой мичман и не спускал глаз с циферблата: шесть минут… пять минуть… три минуты…
Две минуты…
Пред командирским мостиком стояло восемь человек связанных матросов и вся команда, тихая, смущенная, побежденная. И слышен был только плеск волны, взрезаемой острым носом быстро бегущего крейсера.
— Мичман Столпин!
— Есть, г. капитан!
— Вам приказано взорвать крейсер…
— Так точно, г. капитан…
— Отставить! — внятно произнес командир.
— Есть, г. капитан! — дрогнул голос мичмана и из молодых глаз неудержимо брызнули слезы.
— И вы будете бессменно в минном погребе до моего личного распоряжения…
— Есть, г. капитан…
Уже чрез час было вынесено постановление военно-морского суда и в солнечном просторе моря резко рванул залп. А чрез три дня в Сухуме, где «Пантера» бросила якорь и где для демонстрации был высажен десант, из засады в колючке пулей был убит неизвестно кем мичман Столпин.
Гибель старого друга под Цусимой и гибель единственного любимого сына, убитого своей же, русской рукой за исполнение своего воинского долга, потрясли Льва Аполлоновича до дна его прямой, честной души. Его старое, стройное, но немного наивное жизнепонимание разом развалилось: он окончательно понял, что, пока Петербург останется Петербургом, жертва честных слуг родины останется жертвой бесплодной, он понял, что самый страшный враг России это русское правительство. Он выждал на своем посту, пока кончилась революция, а затем вышел в отставку и, взяв из морского училища сына-сироту своего друга, Андрее, который тяготился военной карьерой, уехал в свое запущенное и почти бездоходное имение «Угор».
Он энергично взялся за хозяйство, быстро привел в порядок то, что можно было в условиях дикого, лесного края, и принял участие в земской работе: если земля сама себе не поможет, то кто же еще ей поможет? Человек много видевший, осторожный, он не дал говорунам завлечь себя в политическую игру, в которой было много легкомысленного, он хотел серьезного дела, но и тут скоро он увидел то же, что и во флоте: было много карьеристов, было много ко всему равнодушных, была жажда денег и популярности, но очень, очень мало было сознания России, жажды ее пользы, ее преуспеяния. И все более и более хмурился старый моряк…
Раз как-то, заскучав среди своих лесов, поехал он на юг, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флот. И по дороги из Байдар в Алупку пришлось ему ехать в коляске с незнакомым моряком, вылощенным лейтенантом, который был похож на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флоте.
— Но почему же вы торчите все в порту? — сказало Лев Аполлонович. — Почему не крейсирует вы, например, у кавказских берегов? Это было бы не вредно…
— У кавказских берегов? — лениво переспросил дэнди с кортиком. — Ах, там всегда так качает!..
Старик промолчал. В сердце темной тучей поднялось предчувствие какой-то смутной, но грозной катастрофы. И встал вопрос: что ж делать? Как спастись? Что весь этот страшный развал значит?
Он скоро вернулся, хмурый, домой и в тишине родового гнезда без конца передумывал свои новые, тяжелые, неотвязные думы. И газеты, и местные говоруны со всех сторон подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоит только передать власть им, — но он прямым, недоверчивым умом своим очень скоро раскусил всю мелочность этих трафаретных выкриков.
И чувство гражданской ответственности в нем не только не затихло, но, наоборот, все более и более крепло: надо кричать, надо будить спящих, беззаботных, легкомысленных! И он посылал в Петербург большой, обстоятельный доклад по морскому делу: оно поставлено в России на совершенно ложных основаниях, ибо, если сильный флот нужен островной Англии с ее далекими колониями, то огромной континентальной России он совершенно не нужен. Знаменитая теория, что лучшая защита есть нападение, есть теория бессмысленная и лживая, придуманная профессионалами войны для оправдания всяких авантюр. Расточать пот и кровь народа на бесконечные вооружения, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступление. Никакие завоевания России не нужны: ей достаточно дела с устроением того, что уже приобретено. А раз завоевания ей не нужны, то не нужен ей и громадный флот, который она теперь содержит: для защиты берегов нужны лишь небольшие, хорошо поставленные минные и подводные эскадры… Доклад его читали, пожимали плечами и — клали под сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всяком случае опасный и беспокойный человек… Лев Аполлонович тем временем вел компанию в земстве, чтобы для заречных деревень открыли хоть одну больницу: он предлагает бесплатно флигель у себя на усадьбе, отопление и освещение — земство должно дать только средства на персонал. Но он не принадлежал к командующей в древлянском земстве либеральной партии и его дело тянули и тянули без конца. И он выступил с предложением о том, чтобы земство пришло на помощь правительству в деле насаждения хуторов: реформа громадного значения, в ней спасение крестьянской России от нищеты, а России правящей — от революции. Так как это было явно нелиберально, то после долгих и горячих дебатов проэкт его провалили. И так и шло… И Лев Аполлонович стал все больше и больше уходить в свое хозяйство:
