И неожиданно для всех — да и для себя, пожалуй, — он женился на Ксении Федоровне. Он старался не думать, не анализировать своего чувства к ней, которое заставило его решиться на этот рискованный и немножко в его возрасте смешной шаг: была тут и тоска одиночества, и жалость к этой красивой, одинокой девушке, которая неизбежно опустилась бы и заглохла в страшной нужде и тяжелой атмосфере народной школы, задыхавшейся под тупым и ревнивым надзором батюшек, становых и других блюстителей блага народного. Было в этом чувстве — и в этом было совестно признаться самому себе, — и простое, последнее влечение к женщине, к этому прекрасному, стройному телу, которое так обидно было видеть в затрапезном ситцевом платьишке… И даже глухая молва о назойливом и, как говорили сплетники, успешном ухаживании молодого князя Судогодскаго не остановили его…
— Как и думала: сидит в старой беседке и мечтает… — со своим обычным смешком проговорила Ксения Федоровна, села за самовар и спокойными, уверенными движениями стала наливать чай. — Вот сливки… Хотите клубники?
И все тяжело чувствовали, что говорить не о чем, что все, что они скажут, будет притворством, ложью, нужной только для того, чтобы скрыть то важное, что нарастало между ними неудержимо.
— Что нового в газетах? — спросил Андрей только для того, чтобы не молчать.
— Ничего особенного… — отвечал спокойно Лев Аполлонович. — Все та же серая, безвкусная преснятина…
— Я уверена, что наш отшельник мечтал в беседке о покинутой им в Москве даме сердца… — сказала Ксения Федоровна насмешливо. — Что? Угадала?
И она бросила на него боковой взгляд. Она всегда задирала так его и старику это не нравилось: точно она на нем свою силу пробовала…
— Вы ошибаетесь… — отвечал Андрей через силу. — Никакой дамы сердца у меня нет…
И он густо покраснел.
— А можно узнать, о чем вы думаете в вашем уединении?
— На этот раз я думал о… — замялся Андрей. — Я получил вчера письмо от профессора Сорокопутова: он зовет меня в Олонецкий край на исследование…
— Вот не понимаю этой вашей страсти ко всей этой старой ветоши! — воскликнула она. — Песенки какие-то, пословицы, косноязычные сказания, кому все это нужно, скажите, пожалуйста? Жило, было, умерло — ну, и конец. Я еще понимала бы, если бы целью всех этих забот ваших было, например, получение звания профессора московского университета, чина тайного советника и пр., но именно этого-то и нет у вас… А так, впустую, из любви к искусству… не понимаю!
— Прошлое надо знать для понимания настоящего… — неохотно сказал Андрей. — Вот рядом с «Угором» две деревни: Вошелово и Мещера. Ничем особенным одна от другой они не отличаются, — те же постройки, те же нравы, тот же тип населения, — а между ними слышна постоянная, давняя вражда, отчужденность. Воюют между собой даже ребятишки и, чуть что, вошеловские начинают дразнить мещерских:
Мещера,Нехрещена,СолодихойПричащена…— Ну? — усмехнулась Ксения Федоровна.
— Что же значит эта странная враждебность между двумя русскими деревнями? Что значит эта непонятная песенка? И то, и другое напоминает нам о той борьбе, которая шла тут тысячу лет тому назад между христианскими колонизаторами из Киева и местной языческой чудью белоглазой: ведь Мещера это название одного из финских племен, живших «по Оце-реке». Ни един человек здесь во всей округе не помнит здесь ни о племени мешера, ни о старой борьбе, все это умерло, а старая вражда осталась…
— Да мне-то что до этого?! И вообще, что из этого следует?
— По моему, очень многое… Для меня это прежде всего показывает, какие древние силы живут в человеке и управляют им…
Лев Аполлонович с симпатией посмотрел на Андрее: этот умел думать и понимать.
— И это мне безразлично. Вот если тайный советник…
Она всегда высмеивала так все «идеальное». Ей точно нравилось бросать в жизнь грязью, как нравится иногда детям, так, незачем, сорвать и изуродовать цветок или оборвать нарядные крылья мотыльку. Рука Андрее, катавшего нервно хлебный шарик, дрожала и в сердце поднималось недоброе чувство к этой женщине, которая вторглась в милый «Угор» и внесла в тихую, задумчивую атмосферу старой усадьбы, в которой раньше так хорошо жилось и думалось, столько тяжелого стеснения.
— Ну, вы справляйтесь теперь с чаем одни… — проговорила она, вставая. — А мне надо идти распорядиться о покупках в городе. А завтра мы поедем к Спасу-на-Крови — там так хорошо всегда на Троицу. Наташа, подайте же клубники…
И она пошла в дом и солнечные зайчики бежали по ее стройному телу и тепло тлели в золотистых волосах. И сердце Андрее вдруг мучительно забилось: пусть мучает еще и еще этой своей грубостью, жестокостью, пусть смеется над ним, но, Боже мой, как она прекрасна и какое счастье было бы умереть за нее как-нибудь, отдать ей всего себя! И он поймал себя на этом мятежном чувстве и ужаснулся: ведь это жена человека, который был ему почти что отцом! И он побледнел и дрожащими пальцами катал и мял хлебный шарик и не слыхал Наташи, которая спрашивала его о чем-то своим тихим, нежным голоском.
— Что? Клубники? — рассеянно отвечал он. — Нет, спасибо, не хочу…
И он даже не взглянул на девушку…
Наташа — тонкая, бледная, с синими жилками на висках, с жидкими глазами, в которых то и дело наливались крупные жемчужины слез, — тихонько вышла из столовой. Она давно уже любила Андрее тихой, восторженной любовью, о которой никто не догадывался, и теперь, чуя беду, страшно мучилась.
— Андрюша… — сдерживая привычное волнение, проговорил старик. — Я вот уже несколько дней все хотел переговорить с тобой о… твоих отношениях к Ксении Федоровне… и вообще о наших отношениях…
Он похолодел.
— В чем дело, папа? — спросил он, называя старика так по давней и когда-то милой ему привычке.
— Что-то у нас не налаживается, милый, и это тяжело… — сказал старик. — Я боюсь, у тебя к Ксении Федоровне недоброе чувство. И я должен прямо сказать тебе: если ты опасаешься, что ею будут нарушены так или иначе твои материальные интересы…
— Но… этого я не заслужил, кажется… — вспыхнул Андрей и даже со стула встал.
— Извини, мальчик… Благодарю… Извини… — с волнением проговорил Лев Аполлонович. — Очень рад, что я ошибся. Но это — дело и, раз я начал говорить, я должен и кончить, хотя бы это и было неприятно. Я говорю, что…
— Но, папа, я не хочу говорить об этом…
— А я хочу, милый. Дай мне договорить… Это очень облегчит меня. Я хочу, чтоб ты знал мои последние распоряжения: все, что тебе было предназначено, твоим и останется. Об этом предупреждена Ксения Федоровна… еще до свадьбы. «Угор» — твой, небольшие сбережения мои
