— Валиков, где твоя фуражка?
— Ах, черт, посеял в кукурузе. Не мог найти. Темно уже. Ну, ничего, перейду на зимнюю форму одежды: есть шапка установленного образца. (Валиков любит иронически цитировать слова из приказов и уставов.)
Валиков улыбается, и все улыбаются. Этот шумный, черноглазый парень очень быстро передает окружающим свое хорошее настроение. Иногда и скажет совсем не смешное, а вокруг смеются: такая у него интонация. В ней, наверно, весь секрет.
Валиков снимает со спины термос, говорит мне:
— Ваше задание выполнено. Только термос не полный. Случилась авария. Ползу через бугор и вдруг чувствую, что мне горячо. А это суп гороховый вытекает. Скидываю термос, смотрю — в нем дырка. Шальной пулей пробило. Пришлось затыкать подручными средствами.
Богомазов стаскивает с Валикова мокрую шинель и вдруг говорит:
— Постой, тут не только термос задело, но и тебя, кажется…
На гимнастерке у плеча расплылось темное красное пятно.
— Раздевайся. Ребята, у кого есть индивидуальный пакет?
Рана, к счастью, небольшая — царапина.
— Тебе больно, Валиков? Ты чувствовал, когда чиркнуло?
— Нет. Вот как суп горячий тек — чувствовал.
— Ну, ничего страшного. Это заживет.
— На мне как на собаке.
По котелкам разливают суп. Звякают о котелки ложки.
— Добавки сегодня не будет, — горестно вздыхая, замечает Таманский. — Придется ждать до утра.
— Насчет добавок, славяне, бросьте, — советует Валиков. — Знаете, какая на это точка зрения у повара? Подхожу я к кухне — стоят наши братцы батарейцы за добавкой. А повар Потапыч говорит: «Удивляюсь я на солдата: съест котелок, просит второй, а то еще и третий. А я лично скушал утром стакан сметаны, и мне до сих пор ничего есть не хочется». Ему отвечают: «Эх ты, Потапыч! Ты своего супа никогда не пробовал. Через него все дно насквозь видно… Как дистиллированная вода».
Слушая Валикова, мы не замечаем, как в землянку тихо возвращается Порейко.
— Ребята, а мне малость не дадите? — спрашивает он осторожно, вкрадчиво.
Все молчат, переглядываются.
— Ты — живой? — удивляется Валиков. — Ну, живому-человеку отказать нельзя. В термосе вроде немного осталось… Но могу дать только с разрешения старшего лейтенанта.
Я молча киваю, смотрю на Порейко. Дрожащими руками — обеими — он берет котелок с остатками горохового супа и уползает в темный угол землянки.
— Закурим, — предлагает Богомазов. — У кого табачок позлее? И балалаечку мне дайте. Какие будете слушать частушки?
— Подожди, Богомазов, совсем забыл: старшему лейтенанту письмо есть, — говорит Валиков. — Не сразу вспомнил. Мне на батарее хлопцы передали. Только, конечно, поплясать надо…
Фронтовой традиции нарушать нельзя: пришло письмо — пляши.
Богомазов играет «Русского», я топаю сапогами, как могу, и получаю от Валикова конверт.
Почерк Инги. Она давно не писала. Последний раз письмо было какое-то странное. Короткое и холодное, просто деловое: очень занята, много домашних дел в связи с болезнью матери…
В конверт вложен необычно маленький листок бумаги. И на нем всего несколько слов. Я читаю их и ничего не могу понять, не могу поверить в то, что написано. Буквы прыгают. «Больше мне не пиши. Я вышла замуж. Не поминай лихом. Инга…»
Значит, Инги больше нет? Инги Хрусталевой для меня не существует? Есть другая Инга — чужая, с чужой фамилией? Постой, постой, подумай еще, Сашка, нельзя же так быстро!.. А что думать? «Я вышла замуж…»
В ушах у меня шумит, голову сжало. Передо мной то возникает, то пропадает Инга. И вдруг я слышу ее голос — настоящий, ни на чей не похожий:
«Сашка, смотри, как красиво! Цветы и снег!»
«Ты пиши мне, пиши, не забывай!»
«Садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок. Романтика!»
«Сашка, я не увижу тебя целых сорок пять дней…»
«Цветы и снег!..»
Цветов нет. Остался только снег. Мокрый, противный, он падает на раскисшие приднепровские поля. На те места, которые в сводках именуют: «район юго-восточнее города Никополя».
Я смотрю, как бьется огонь в железной печке. Старший сержант Богомазов, встревожившись, спрашивает:
— Убили кого-то?
— Убили.
— Ребята, спать! — командует он. — Концерт отставить!
Мы сидим с ним около печки вдвоем. Достаю из планшетки фотокарточку Инги, платочек, который она подарила. Он до сих пор еще пахнет духами.
— На каком фронте убили? — спрашивает Богомазов и протягивает руку за фотографией.
— В Казани…
Я бросаю фотографию в печку. Она свертывается трубкой; дымит, потом вспыхивает.
— А-а-а! Вот что? — догадывается Богомазов. — Так вы не печальтесь. Не переживайте. Знаете, сколько таких карточек сгорело в железных печках с сорок первого года? Бабам верить нельзя. И потом — война.
Дежурный телефонист Козодоев зовет меня к аппарату.
— Сашка, слыхал, что случилось? — доносится из трубки.
— Кто это говорит?
— Тучков. Не узнаешь, что ли?
Я действительно не узнаю: он говорит не своим голосом.
— Что случилось, Василий?
— Звонил Исаев. Владика царапнуло… В госпиталь отправили.
— Как царапнуло?
— Крепко. Наверно, без руки останется… Во время артналета под Белозеркой. Снаряд разорвался у входа в блиндаж.
Владлен Доронин… Еще один «мушкетер». Только что был его портрет во фронтовой газете. Под портретом писали, что Доронин отличный артиллерист, прекрасно справляется с должностью старшего на батарее, пример для комсомольцев дивизиона.
Голос Тучкова куда-то пропадает. Я кричу в трубку:
— Вася! Василий! Коммутатор!
Молчание. Порыв на линии.
Близко рвется снаряд. Потом другой. Начинается ночной артналет на нашем участке.
