По деревне идет староста, бьет в бубен, призывает крестьян нести в подарок советским воинам кур, гусей, вино…
Словаки встречают Советскую Армию очень трогательно.
Я не видел здесь ни одного неприветливого лица. А раньше, особенно в Прикарпатье, на нашем пути часто встречались неприветливые люди, жившие в дикой нищете, одетые в жалкие рубища, люди, у которых в доме не было ничего, кроме деревянной скамейки и распятия Иисуса Христа, встречали нас порою очень холодно: они были распропагандированы немцами. Немцы внушали им: когда придут русские, всех вас сошлют в Сибирь. А в Сибири — круглый год морозы…
Многие из гуцулов верили этой легенде. Относились к нам настороженно, даже враждебно. Что ни спросишь — один ответ: «Хиба ж я разумию?», «Нэ бачу».
В Словакии же я видел людей, которые целовали дорожную колею, по которой только что проехали наши пушки. Я видел старика, пришедшего на огневую позицию нашей батареи с ведром вареной картошки и жареным гусем. Старик очень просил принять от него подарок.
…Деревня остается позади. Мы едем дальше, переезжаем вброд маленькую речку: мост взорван.
Уже смеркается. Надо остановиться на ночь. Неподалеку от дороги виден большой белый дом с закрытыми ставнями.
Долго стучим в дверь — никакого ответа. Потом нам, наконец, открывают, и мы видим на пороге женщину в пышном вечернем платье. Словно войны нет, а мы приехали на званый ужин. Здесь, внутри этих стен, за высокими стрельчатыми ставнями — своя жизнь.
— Проходите, проходите, — говорит женщина по-русски.
Так мы с Бородинским очутились в доме мадьяра — владельца мельничного комбината. Самого хозяина мы видели всего один раз. Он прошел по коридору, смотря в сторону, чтобы не здороваться с нами.
Зато хозяйка очень любезна и приветлива.
— Что подать господам офицерам? Какао? Бульон с гренками? Бифштекс?
— Как к вам обращаться?
— Меня зовут Шандорне. Мой муж — Шандор. В Венгрии, когда женщина выходит замуж, она меняет не только фамилию, но и имя…
Мы очень устали. Наскоро уничтожаем бульон с гренками — бульон очень вкусный! На батарейной кухне у Потапыча ничего похожего, конечно, не бывает.
Шандорне стоит поодаль, сложив на груди руки. Смотрит на нас, сострадательно говорит:
— Какие вы молодые! Прямо дети. У меня сын тоже совсем мальчик, и тоже на войне… Вот его портрет. — Шандорне показывает на стену. Мы видим красивого задумчивого юношу. Правильные черты лица, прямой нос, густые брови.
— Против кого же он воюет? Против нас? — спрашивает Бородинский.
— Ох, я не знаю. Теперь ничего не разберешь. Все воюют. Взяли, как вот вас.
— И давно взяли?
— Третий год. Я всегда с ужасом думаю о войне. Она губит столько молодых жизней! Это мысли матери. У каждого из вас есть ведь мать. Мать меня поймет.
— А как зовут вашего сына?
— Иштван.
— Вы хорошо говорите по-русски…
— Я родилась в Петербурге. Мой отец был консулом.
После ужина мы готовимся спать.
Шандорне вызывает служанку.
Служанка стелет на диваны матрацы, простыни, взбивает подушки. Шандорне следит за ее работой и вдруг ударяет девушку рукой по лицу.
— Что это такое? — возмущенно спрашиваю я.
— Не обращайте внимания. Она разучилась взбивать подушки.
Служанка уходит.
— Бить по физиономии — недостойное дело, — замечает Бородинский.
Шандорне делает вид, что не слышит этих слов. Она старательно взбивает подушки, потом спрашивает:
— Что будут кушать господа офицеры утром? Яичницу, бифштекс, сливки?
«Господа офицеры» быстро выбирают меню. Шандорне желает нам спокойной ночи.
Бородинский поворачивает вслед за ней ключ в двери, говорит:
— Что-то мне эта пышная цаца не очень нравится.
Мы ложимся спать, засунув под подушки пистолеты. Бородинский несколько минут молчит, беспокойно ворочается с боку на бок, потом встает.
— Хочу сделать маленький обыск.
Он передвигает кресла, открывает шкаф, подходит к большому, тяжелому письменному столу. Ящики, кроме одного, не открываются.
Бородинский долго шарит в нем, находит ключ. Выдвигает остальные ящики, и вдруг я слышу:
— Крылов, трофей! Вот так штука!
Он достает эсэсовский кортик — огромный кинжал с красивой рукояткой из кости. С одной стороны эфеса — фашистская свастика, с другой — под тонким стеклом — маленький круглый портрет владельца кортика. Да это же он — «мальчик», Иштван… То же лицо, тот же нос, брови!
— Ага! — догадливо произносит Бородинский. — Это почетное оружие! Вот какую награду схлопотал у эсэсовцев бедный ребенок.
— А мама плачет… Терзается.
— Артистка. Ты знаешь, Крылов, по-моему, этот Иштван где-то здесь… Черта с два он расстанется со своим кортиком, Это же для него отличительный знак. Чин у него, видно, небольшой. Но зато какая награда!
Утром «господа офицеры» кушают омлет, пьют кофе, Шандорне спрашивает:
— Что вам подать на обед?
— Обедать не будем, — отвечаю я. — Мы уезжаем.
— Так мало побыли у нас?
— К сожалению.
— Да, к сожалению, — говорит Бородинский. — Мы бы хотели осмотреть ваш дом.
Шандорне ведет нас по комнатам.
— Это бывшая детская. Это гостиная. Здесь, видите, пианино, скрипка. В этой комнате мой сын учился музыке. Как он играл Баха! Но война…
Осмотрев комнаты, мы выходим во двор, к машине.
— А все-таки надо слазить на сеновал, — говорит Бородинский, увидев около большого сарая лестницу-стремянку.
Он поднимается на сеновал первым, я — за ним. Бородинский вдруг кидается на сено и впивается в него руками. Тотчас же раздается выстрел.
— Он! — кричит Бородинский.
Из-под сена появляется голова человека. Я бросаюсь на него. Ударяю по голове рукояткой пистолета, хватаю за руки, наваливаюсь.
На сеновале появляется шофер.
— Ремень! Вяжи! — кричит Бородинский.
Мы выворачиваем руки обитателю сеновала, связываем их за спиной.
Связанный пытается ударить меня головой, но я уклоняюсь и даю ему крепкую подножку. Он падает. Связываем и ноги.
Да, это Иштван, обладатель почетного эсэсовского оружия, «бедный мальчик», которого война оторвала от занятия музыкой.
Иштван лежит на сене, громко сопит. Я поворачиваюсь к Бородинскому. Он откинулся к стенке, чуть