прикрыл глаза, с лица капает пот, по рукаву гимнастерки течет кровь, рука беспомощно повисла…
— Ты ранен?
— Этот гад мне плечо прострелил.
— Пакета в машине нет? — спрашиваю шофера.
— Есть. Я в один момент.
Снимаем с Бородинского гимнастерку, рубашку. Перевязываем плечо. Бинт немедленно становится красным, набухает.
— Заводи машину, — говорю я шоферу, — сиди с автоматом внизу. Смотри в оба.
Связанный ворочается, пытается порвать ремни.
Около люка я вижу вилы. И тут же само собой появляется решение: надо проколоть ими сено. Несколько уколов — и зубцы вил стукаются о что-то твердое. Раскапываю: полевая военная радиостанция.
Ах, вот зачем сидел на сеновале Иштван! Разведчик в нашем тылу. Конечно, радиостанция нужна была ему не для того, чтобы слушать фуги Баха…
Иштван устроился неплохо. Остался дома, чтобы шпионить. Сначала его никто не видит и не слышит, пройдет месяц, и он покажется: бежал, мол, с фронта, дезертировал. А если немцы сюда вернутся, он в дополнение к кинжалу получит крест.
Я сбрасываю Иштвана в люк сеновала, помогаю спуститься по лестнице Бородинскому.
Вместе с шофером кладем Иштвана в кузов машины. В кузов прыгаю и я. Бородинский садится в кабину.
На крыльце, заломив руки, стоит Шандорне, истерически кричит:
— Иштван! Иштван! Что вы с ним делаете?!
Шофер нажимает на газ.
Ворочается связанный ремнями Иштван. Смотрю на него, вспоминаю слова Шандорне: «У каждого из вас есть мать. Мать меня поймет».
Нет, не высох колос в поле Шандорне. А по Иштвану плакать поздно. Такие, как он, шли в СС, в бандитские отряды Гитлера и думали о том, что они будут убивать других, а их самих пули не коснутся, они будут маршировать по другим странам, а к ним в дом война не постучится. И матери, набожные католички и лютеранки, благословляли их…
Матери — разные. И наши матери не поймут Шандорне.
На обратном пути нам встречается штабной «виллис». В нем — капитан Исаев. «Виллис» останавливается. Исаев выпрыгивает из машины, спрашивает, какая впереди дорога, И вдруг видит в кабине Бородинского.
— Что с ним?
— Ранило.
— Куда?
— В плечо.
— Снаряд, мина?
— Пуля.
Исаев закусывает губу, смотрит в землю, мрачно говорит:
— Кончил войну еще один. А знаешь, Крылов, нас, офицеров, которые шли от Северного Донца, в дивизионах осталось теперь только четверо… Ты, я, Красин и Тучков.
И, словно подчеркивая свои слова, Исаев поднимает руку с одним загнутым пальцем. Четыре… Еще утром было пять…
Там, в святой долине
Уже несколько месяцев мы движемся по дорогам Словакии.
Прошли города Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Великая Ломница, Кежмарок.
Нам салютует Москва.
В сводках Информбюро о нашем фронте пишут: «продолжалось наступление в трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат».
Мы совсем недолго были на равнине. Опять горы. Опять «полоса Карпат»!
Особенно нам досталось в Татрах. Горы высокие. Их гранитные зубцы сурово возвышаются над всеми Карпатами. Их заоблачные вершины вечно сияют ослепительной белизной снегов, даже в жаркие июльские дни.
Но в Татрах трудны не только высоты, тут нам досаждала еще и погода. Были и снежные бураны, были и ветры, валящие с ног, были и лютые морозы, и половодья.
С утра на ветвях елей лежит снег, щиплет уши мороз, к середине дня журчат ручьи, вечером снова все замерзает.
…Поднимаемся на высокую гору. На середине подъема — резкий поворот вправо. Один трактор пушку не тянет: дорога заледенела.
Снизу посылаю второй.
Второй трактор преодолевает подъем, подходит к первому, но как только начинает разворачиваться, как только становится поперек дороги — обрушивается вниз… Он мчится боком, на ребрах траков, как на коньках.
Безуспешно тракторист хватается за рычаги, пытаясь повернуть трактор так, чтобы гусеницы стали не поперек дороги, а вдоль: тогда можно чуть-чуть зацепиться.
На середине дороги тракторист выпрыгивает из машины.
Неуправляемый трактор с грохотом мчится вниз, к подножью горы, где остановилась вся колонна. Вот-вот он врежется в нее, врежется в орудия, в прицепы со снарядами… На первом прицепе шестьдесят снарядов с зарядами. Вес каждого комплекта — семьдесят пять килограммов… Если все это одновременно взорвется — семьдесят пять, умноженное на шестьдесят?!
Спасает случайность. В сотне метров от колонны трактор задевает «звездочкой» о бетонный столбик на краю дороги. И долго крутится на месте, как волчок…
Катастрофы не произошло.
Снова начинаем подъем. На этот раз рядом с трактористом идут бойцы орудийного расчета, с «железяками» на проволоках. «Железяки», придуманные сержантом Квашней при штурме горы Чертеж, нам пригодились десятки раз.
Это и называется «наступлением в трудных условиях горно-лесистой местности».
Но наступление — это бой.
Каждый день идет тарарам. Каждый день ползут по склонам гор дымы разрывов. И не поймешь, то ли это дым, то ли облака.
Немцев приходится выкуривать с вершины каждой горы. Сопротивляются они отчаянно. Засядет в ущелье один пулеметчик и проходу никому не дает. А обнаружить его трудно: кругом — нагромождения скал.
Некоторых мы все же находили. Они были прикованы к пулемету цепью. Они не смогли бы убежать, даже если бы захотели… Это смертники — солдаты, заранее приговоренные к смерти.
…Подъем, спуск, подъем, спуск.
Вьется, петляет по горам дорога. Головной в бригаде идет тучковская «семерка». Наша «девятка» за ней.
