Сколько лет гнетёт она его? Ритмична мерная поступь коня, кажется, рубит мысль она на отдельные звенья, сплетая её причудливой цепочкой чьих-то следов... Где видел он их. В какой из стран, в каком из походов?
Молодость... Холодное презрение вызывало нём желание императоров вернуть её, их желание жить вечно...
Молчаливые даосы в тёмных халатах, они обещали и вечную жизнь, и возвращение молодости... Ему вспомнился тот странный, непривычный запах, царивший в прохладном сумраке даоских храмов, но сразу же перехватило холодом дыхание, качнулась, притихшая было глыба, отвращением и равнодушием поражая душу.
Прядёт ушами Белый, отгоняя слепней, мотает головой, стараясь, при этом выхватить что-то из ковыля под ногами, но рука привычно подбирает повод. Недовольный Белый легонько всхрапывает. Давно уже пропала у Повелителя страсть к горячим скакунам, и вполне доволен он этой толстенькой лошадкой, смирной и неторопливой, обладающей на удивление ровным ходом и покладистым характером. Всё проходит...
И молодость, зачем её возвращать? Что бы начать всё сначала? Или что-то изменить? Возродить былую страсть? За плечами долгая жизнь, и не настолько он глуп, что бы верить в возможность другой жизни, или желать её. Молодость сладка новизной, знакомством с окружающим миром, собой и собственными возможностями, но лишённая всего этого, во что превращается она - в безумие?
Он попытался вспомнить свою молодость. То же степь, но не такая, вся укрытая густыми травами, а выбеленная безжалостным солнцем, утыканная редкими пучками жёсткой верблюжьей колючки. Тихий свист ветра, да шелест песчинок, змеящихся среди мелких камешков на земле, на миг застывшие гребни барханов, гулкие под ударами копыт такыры...Ржанье жеребцов на закате, и голоса перекликающихся женщин, доящих кобылиц, из прозрачной синевы сумерек... Он вдруг перестал чувствовать холодную неподвижность равнодушия, и даже пытается повести плечами, что бы ослабить железную хватку судороги, сжавшей спину в ком боли. И сразу же, повинуясь движению его плеч, появляются по бокам услужливые телохранители. Попытка недовольно поморщиться вызывает приступ досады, и глыба вновь сковывает всё льдом равнодушия и ощущением бессмысленности всего, парализуя всякое желание.
Когда почувствовал он равнодушие и безысходность впервые? Пытается он вспомнить, когда ещё не глыба, а всего лишь тонкий, как шило, стержень, даже точка неподвижности застыла под грудью, наливая мышцы тяжестью усталости от ощущения безысходности. Тогда ещё казалось, чуть дольше полежу утром, откажусь от одного другого пустякового дела, и пройдёт усталость. Зарядит бодрость упругой силой тело, спадёт туманная пелена с глаз...
Но непрерывная череда срочных и важных дел тянулась беспрерывной чередой, не заканчиваясь и не позволяя полежать подольше утром, и не возвращали бодрости ни волшебные средства чудодеев лекарей, ни горячая кровь юных невольниц...
За много лет выросла огромная глыба равнодушия и ощущение бессмысленности происходящего, и уже не усталостью она сдавливает его тело, а судорогой сковывает его в панцирь неподвижности... И малейшее движение, каждый вдох несёт боль.
Но вот и окончен дневной переход, привычно становится Белый у огромной, увешанной драгоценными щитами и множеством бунчуков белой юрты, в его маленьком мирке непрерывного перехода это единственный образ, дарующий ему покой и сытный отдых.
Тусклое красное солнце уже коснулось своим краем тёмной линии горизонта, и пылает в его зареве и небо, и степь, наливаются раскалённые облака кровью заката.
Почтительно поддерживая, снимают его с коня на разосланный ковёр. Ощущение основательной прочности земной поверхности под ногами, закрыв глаза, он весь погружается на некоторое время в спокойную уверенность, даруемую незыблемостью земной тверди. Оглядывается, место для ночлега выбрано правильно, едва заметный кивок, он уже раб своих многолетних привычек, и хоть ему уже давно всё безразлично, и только глыба не позволяет ничего менять в давно заведённом, сковывая всякое желание к переменам... Но ещё что-то или кто-то непонятный в глубине его памяти, кто бередит её, не даёт ему покоя, кто расшатывает глыбу равнодушия, рождая боль...
Ночь не несёт облегчения, не несёт и сна. Он уже давно даже и не ложится. Скрестив ноги, застывает он перед потрескивающим тихонько бездымным благовонным пламенем, скачущем по искусно вырезанным из сандалового дерева поленцам. Смотрит он, полуприкрыв веки, на метающиеся в быстрой пляске сиренево красные язычки пламени. Как будто рассказывают они ему что-то, доносят торопливо, глотая окончания от чрезмерной почтительности. Незаметно подкладывает в огонь аккуратные чурочки, прячась в тени, огромный немой телохранитель, но давно уже разучился Повелитель замечать раба, весь обращённый в призрачный мир, рисуемый быстрыми языками пламени.
Знает он, если, долго не мигая, смотреть в пламя, то вдруг пропадает торопливая суетливость в метании пламени, утрачивает резкость их образ, расплываясь туманными пятнами, и если напрячь глаза, то эти туманные образы открывают за собой огромное пространство, и исчезает вдруг пропасть во времени, и видит он...
Глава 31
Вон вдали, в седловине между двумя пологими сопками белесые пятна сгрудившихся юрт стойбища его отца. Прозрачный дымок, тоненьким штрихом застывший в неподвижном на закате воздухе. Длинная тень от вершины, подбирается к юртам. Синеющее глубиной наступающих сумерек небо. И наполняющий всё пространство крик... Долгий пугающе пронзительный крик ужаса, несущийся от юрт.
С детства был он трусом, боялся темноты, собак и лошадей, боялся теней и призраков. Страх, казалось, навсегда округлил его глаза. Ни для кого из родных не было это тайной, смирились они с тем, что не будет он опорой и надеждой рода, по-своему любили его, но ни кто не верил, что восславит он имя отца своего в веках.
И тогда, услыхав крик, остановился он, скованныё страхом, глядя, как неторопливо начала расползаться от юрт грязно-серая клякса овечьей отары. Как, поднимая за собой серый шлейф пыли, умчал за сопку обезумевший от страха косяк лошадей.
Что-то пугающе непонятное происходило в стойбище, чьи-то быстрые тёмные тени мелькали между юртами. А вон, кто-то в белом, побежал в ущелье, ища убежища среди растущего там густого кустарника, но метнулись серые тени на перехват...
Не стал он смотреть окончания погони, охваченный необоримым чувством страха, повернул он коня и во весь мах погнал
