Этельберт надеялся, что всё образуется: что они — вместе — дойдут до момента, когда можно будет всё обсудить и решить без неизбежной трагедии; вот только тайное всегда становится явным.
Странно, что оно милосердно не всплывало — четыре долгих года.
И когда оно всё же всплыло, Себастьян поступил как умный человек, которому четыре долгих года лгали в лицо: скрыл потрясение, попросил отложить разговор, потому что правда требовала обдумывания — и, дождавшись ночи, ушёл.
Этельберту было тяжело его в чём-либо обвинить.
Он отправил иллюзию — большую иволгу лазурно-фиолетового цвета, означавшего раскаяние — со вложенной голосовой последовательностью, которая содержала извинения и две просьбы: написать, когда это покажется… возможным, и не отказываться от открытого в банке счёта.
Себастьян поступил как гордый человек, которому четыре долгих года лгали в лицо: вторую просьбу начисто проигнорировал.
Никаких писем от него Этельберт не получил за все сорок четыре очень и очень долгих года.
И Создатели благодетельные, ему было — сто двенадцать, он развеял сначала прах отца, а затем — матери, участвовал в закрытии сотен Разрывов, написал под различными именами десятки статей, любил, дружил, и поскальзывался, и падал, и помнил, жил — насыщеннейшей жизнью; он давно должен был отпустить эту историю…
Должен был — но не смог.
Когда шестнадцать составили и утвердили свою позицию по Университетам Магии, его сильнейшество напомнил ему, что на Каденвере Хранителем является удивительно молодой для подобной должности Себастьян Краусс, и приказал — именно приказал — возглавить «наступление».
Его намерения были благими. Но сделали обстоятельства встречи, мягко говоря, не лучшими.
Этельберт понимал, почему его приветствовали, а не желали — здоровья.
— Здравствуй, Себастьян.
Ему хотелось поморщиться от того, как холодно звучал его голос.
Последние семь месяцев он испытывал… определённые трудности с выражением эмоций; далеко не лучшими были и обстоятельства, и время; всё должно было сложиться не так, случиться — совсем иначе…
Что ж. Работать всегда приходится с реальностью, а не личными желаниями.
И Этельберт хотел начать объясняться, но Себастьян опередил его, всё также уверенно и ровно спросив:
— Вы действительно гарантируете безопасность студентов и не относящихся к Университету жителей Каденвера?
— Да.
«Я ведь пообещал — в самом начале…»
— А магистров? Оставшихся здесь и отправленных в Оплот Печали?
— В безопасности и те, и другие. Себастьян, послушай, я…
«Я гарантирую безопасность всем, и тебе — в том числе; меня не было бы здесь при другом раскладе, и ничто не грозит — даже остальным Хранителям…»
Себастьян плавно поднял свободную (правую) руку и с холодностью, которая, в отличие от холодности Этельберта, наверняка была намеренной, сказал:
— Нам не о чем говорить.
О, им было, о чём говорить.
Между ними, извиваясь, скручиваясь и шипя, простирались сорок четыре года, и Этельберт хотел спросить о бесконечно многом: «Как ты жил?», «Где ты был?», «С кем успел познакомиться, поссориться и разойтись?», «Что тебе нравится и не нравится — теперь?», «Стал ли мир добрее к тебе, чем был?».
Хотел высказать — долго копившееся: «Я читал твои статьи — ты с каждым разом мыслишь всё смелее и шире», «Ты стал магистром в тридцать два, и Хранителем — в пятьдесят шесть; я восхищён и надеюсь, что цена была не слишком высока», «Я желаю и готов помочь тебе всем, чем только смогу»…
«Согласно моему завещанию, ты — мой основной наследник».
Он смотрел на изменившегося Себастьяна (складки между бровями, веерообразные морщины под носом, расходящиеся — в уголках глаз и губ; седина в тёмно-каштановых волосах, густых и длинных — очень хорошо, что длинных, ведь Себастьян попал к Кандичу с длинными волосами и после упрямо их обрезал, а теперь перестал, то есть переболел и пережил…) и понимал, что говорить с ним попросту не желали.
По совершенно очевидным и обоснованным причинам.
И Этельберт отказывался навязываться и принуждать — не было у него, к счастью, такой обязанности.
Он улыбнулся (точнее, попытался, ведь определённые трудности с выражением эмоций никуда не делись), коротко поклонился, вышел из дома и, взглянув на затянутое тяжёлыми, почти непроглядными, монотонно-серыми облаками небо, злорадно спросил у себя: «А чего ты хотел?»
Убийца.
Детоубийца.
Начал с обмана и продолжил — им же.
Сможешь вернуться и рассказать ему, что случилось семь месяцев назад?
Нет? О, естественно, нет. Куда тебе.
Глава 4. Дочь мастера слов и мастера чисел
…что вы хотите, чтобы я вам рассказала? Что нового я могу рассказать? Я всего лишь пекарь, я…
Мы понимали кирстаневцев, правда, мы им сочувствовали, но Вирдан ведь тоже был пожран Разрывом. Был только-только восстановлен, а вы же знаете, как восстанавливают Архонты. Стены-то стоят, но что толку с голых стен? Мебели — половина, если повезёт. Об остальном и говорить нечего. Мы понимали керкитцев, но что нам было делать? Нам нечем было их кормить. Некуда было девать. Что нам было делать?
Вы знаете, что было дальше.
Нас выгоняли из домов. Мне повезло: пекарня перестала быть моей, но мне позволили в ней работать и жить. Нам почти не давали еды, но голод был не самым страшным.
Не все они были злыми, некоторые даже пытались нам помочь, но большинство… Они словно ненавидели нас. Я не понимаю, почему и как… Как можно так ненавидеть.
Нас… осталось мало после Разрыва. И становилось меньше. И…
Я… мне повезло: я не молода и некрасива, а вот Келли, моя помощница… Ей, когда нас освободили, пришлось идти к целителю, чтобы… избавиться… и она так и не… она боится мужчин, почти не выходит из дома, она…
Я не могу. Не могу об этом говорить.
Благословен будь его величество Хорст Бреннг, избранный народом — дважды.
И прокляты Архонты — за их бездействие.
Нолан Карвителли «Жизнь в захваченном Вирдане: воспоминания очевидцев»; издано впервые в 603-ем году от Исхода Создателей
(Мама часто говорила: «Истина одна, но слов, в которые можно её облечь и обернуть, существуют миллионы», — и кому, как не ей, посвятившей свою жизнь описанию правды с помощью лжи, было понимать, насколько легко можно углубить примитивное и романтизировать — обыденное.
Когда у Иветты спрашивали: «Чем занимается твой отец?» — она отвечала: «Мой папа строит корабли». Хотя он никогда не занимался — именно этим.
В целом верфи не являются особо прибыльными предприятиями: в мире, где любая пучина обходится одним шагом в портал, нужны, наверное — с практической точки зрения — разве что рыболовные лодки. Однако Ирелия была страной озёр, окружённой тремя морями — так стоит ли удивляться тому, что ирелийцы сначала
