Левый же, подставленный осенней угрюмой пасмурности, казался — чуть ли не золотым.
***
Кабинет Хранителя за месяц с лишним не изменился: остались и книги, и стол, и лампа, и «болотная» мебель — напоминания о Себастьяне Крауссе так никуда и не делись, и неясно было, сохранял ли их новый хозяин намеренно или ему просто было всё равно.
Сам же Хэйс вернулся в «отмороженное состояние»: видимо, выспался; одновременно переоделся и нет, то есть одежда была другой, однако идея и образ — всё теми же; и снова стал казаться скорее лишь исполнителем Воли Архонтов, нежели человеком…
Но увиденное накануне в беспросветные и недоступные глубины памяти отступать отказывалось.
— Добрый вечер, эри Герарди.
— Добрый вечер, Приближённый Хэйс.
Как и в прошлый раз, ей не предложили сесть, и потому Иветта опять застыла столбом на некотором расстоянии от стола, и оказалась погружена в напряжённую тишину, и всё повторялось: все, изображая статуи, молча смотрели друг на друга и ждали неизвестно чего.
«Пожалуйста, — мрачно подумала она, — пожалуйста, не говори, что ты позвал меня, чтобы рассказать какую-нибудь интересную историю».
Оплотских историй с неё на сегодня, пожалуй, хватит. И на завтра. И на декаду. И на месяц. И возможно даже — на целый год.
Хэйс наконец собрался с мыслями…
— Скажите, эри, у вас имеется какой-либо… неприятный опыт, связанный с Приближёнными?
…и, разумеется, не стал рассказывать никаких историй, а по традиции, по своей излюбленной привычке задал вопрос.
Очередной феноменальный, фантастический, феерический вопрос.
Имелся ли у неё какой-либо неприятный опыт, связанный с Приближёнными? Нет. Да нет. Ну конечно же, нет — откуда бы, ведь не было…
…перепуганного Энни, и замершей толпы, и застывшей перед Университетом Пепельной Пустыни, и преклоняющего колено Себастьяна Краусса, и боли, и комы, и Дома Стражи …
…и они, наверное, думали, что она спит, но ей последние дни спалось очень плохо из-за окутывающей дом тревоги, и она понимала, что что-то сместилось, что-то стряслось, что-то случится, случается или уже случилось; и мама в ночи, на кухне, тихо сказала папе: «Это не то предложение, от которого можно отказаться», а утром сказала ей самой: «Иветта, доченька, я отправляюсь в долгое путешествие», — и это вызвало ужас , потому что мама никогда ничего не планировала и ни о чём не предупреждала, она просто брала и неожиданно отправлялась в путешествие, так почему…
…оранжевый — цвет неконтролируемого, неуправляемого, непобедимого пламени, пожирающего всё на своём пути, цвет Приближённых Ярости; красный — цвет густой, свежей, льющейся прямо сейчас крови, цвет Приближённых Страха; и рыжие — огненные — волосы мамы, развеваясь на ветру, скрыть от испуганного взгляда дочери стоящих впереди пришедших — тех, кого нельзя попросить уйти и от кого никуда не убежишь…
…оранжевое на красном: обворожительные волосы, которые она не унаследовала; она ничего стоящего, дела ющ его родителей теми, кто они есть — не унаследовала…
…и папа обнимал её одной рукой, осторожно сжимая плечо; и Приближённый положил руку — маме на плечо; и Хэйс положил руку на плечо перестающему быть Хранителем Себастьяну Крауссу…
Она не собиралась отвечать — не имела ни малейшего желания проговаривать вслух то, что Любящему-Не-Понимать-Очевидного было прекрасно известно, и потому, сглотнув, хрипло задала собственный вопрос:
— Почему вы спрашиваете?
«Всё ведь абсолютно прозрачно, разве нет?»
Впрочем, разумеется, нет: она ведь имела дело с несколько Отмороженным — который, чуть склонив голову набок, как всегда ровно произнёс:
— Как я уже говорил, вы имеете о нас очень странное представление. Мне хотелось бы понять, почему.
Да твою же…
Говорил он. И впрямь говорил — вот только и она тогда вообще-то тоже не молчала!
— А я говорила вам о Вирдане, Хар-Лиоте и Лимертаиле! Неделимый Всевидящий, вы заявились на Каденвер ночью, поставили на колени Хранителя Краусса, заперли нас всех здесь, заставляете портальщиков делать порталы десятками — и всё… что? Из-за того, что Архонтов посмели о чём-то спросить? Это нормально, по-вашему?! Что я должна думать-то о вас и о них?!
«Чего вы ожидали-то, а?! На шеи мы вам, что ли, должны бросаться?»
Она опять практически кричала; зря, не надо было, не следовало терять над собой контроль и уж тем более злословить их сильнейшеств — то, что Хэйс вчера по какой-то загадочной причине проявил милосердие, отнюдь не означало, что оно безгранично.
Нарвалась, дура, ох нарвалась — ничему не учишься, и подарки судьбы не ценишь, и сама себя в угол загоняешь…
Иветта искренне думала, что на неё сейчас снова нацепят Наручи Вины и отправят в соответствующий Оплот, но Хэйс, помолчав и негромко побарабанив пальцами по столу, лишь неожиданно спросил:
— Вы верите в Неделимого?
О.
Ох, проклятье.
А впрочем… что такого-то? Унианство ведь не отрицало ни благодетельности и величия Создателей, ни власти их преемников (дураков нет, её ж попробуй поотрицай); и никаких претензий к нему те вроде как не имели.
(Его сильнейшество Кертион, второй Архонт Вины, сообщил Триединой Ассамблеи позицию шестнадцати ещё в пятом веке: «Вы имеете право верить во что угодно до тех пор, пока ваша вера не сопровождается принуждением к ней».
Позиция эта, если честно, была крайне странной: к вере ведь… невозможно принудить — человек либо верит, либо нет; и Иветте всегда было очень любопытно, почему хозяева Оплотов вообще заговорили о такой возможности и как себе представляли её реализацию.).
— Да. Да, ваше преподобие. В Неделимого — верую.
«И что с того?»
Хэйс ещё немного побарабанил пальцами по столу и медленно протянул:
— Могу я спросить, почему?
Серьёзно?
— Вы, разумеется, можете не отвечать, если не желаете. Я спрашиваю лишь из любопытства, — сам я, как вы можете догадаться, не верю — вы не обязаны его удовлетворять.
Что ж, спасибо и на этом.
Интересно, он всех встреченных униан спрашивал — о причинах? Честно, Иветта ничуть не удивилась бы — «не понимающий, но желающий понять» очевидно любил задавать вопросы всем и обо всём, и это… на самом-то деле, было более чем похвально.
Любопытство являлось чертой замечательной и естественной, а в данном конкретном случае ещё и успокаивающе привычной: за какое-то мгновение разговор из традиционно попахивающего безумием превратился в совершенно нормальный — уже имевший место в прошлом и наверняка предстоящий в будущем.
(Если, конечно, её всё-таки не убьют за слишком длинный язык.).
— Всё в порядке, ваше преподобие, я отвечу. — «В сотый, в тысячный раз — отвечу». — Я верую, потому что мир неописуемо прекрасен… И потому что я действительно чувствую себя любимой большим, чем Шестнадцать Создателей.
Ей нечего было скрывать; и каким
