Видите ли, драгоценнейшая… Чтобы закрывать Разрывы, магией нужно жить. Её законы нужно чувствовать, её в целом уважать и определённый опыт иметь — вместе с волей и воображением; второе особенно важно, воля-то пред лицом угрозы сама обнаружится, хочешь ты того или нет, а вот воображение… Его развивать нужно, — желательно с детства — за одно мгновение оно, увы, не нарисуется.
И вот как бы выразиться поделикатнее… Нет, не получится здесь выразиться поделикатнее.
В шестом веке Архонтов в людях интересовали знания, опыт, воля и воображение, а не, так сказать, моральный облик. Нет, ну а что, скажите на милость, им было делать? Разрывы кто-то должен был закрывать, а сами они были связаны — да-да, тьфу ты — «Парадоксом Всесилия». Впрочем, «связанный» не значит «слепой» — и менять полынь на ковыль никто не хотел и не собирался.
И произошло следующее: да, Приближёнными делали кого попало, но с чётким и однозначным условием: сила твоя — дар лишь временный. Закончится волна — откажешься, как согласился, договорились?
Эх, люди-люди. Поразительные мы всё-таки существа: всегда смотрим вперёд с надеждой — всегда думаем, что там, в будущем, как-нибудь исхитримся и победим что угодно… и кого угодно.
Вы уже догадываетесь, к чему всё идёт, не так ли? Всё верно — волна схлынула, и Приближённые разделились на три группы: те, у кого с моральным обликом всё просто было хорошо; те, у кого он сначала был так себе, но наблюдение за «горящим и гниющим миром» приоритеты заметно выпрямило, и… остальные. Часть которых на слово, данное сильнейшим, решила бесстрашно наплевать.
Видят Создатели, я не знаю, на что они рассчитывали. Я ещё хоть как-то могу понять тех, кто сбежал: «хоть как-то», потому что это тоже не очень-то умно — если ты своё могущество Приближённого будешь использовать, тебя найдут, а если не будешь, зачем оно тебе? Положи, где взял, и живи спокойно, коль не бедокурил излишне... или сможешь заслужить людское прощение — и такие истории ведь были, как же им не быть.
Но история девяноста трёх — это история совершенно иная.
Представьте себе: собирает сильнейший тех, кто ему обещание дал и ничего-то, спасая мир, не понял, и говорит; мол, приближены вы были к Отчаянию в отчаянные времена — однако времена … в отличие от вас… изменились, и настала пора данное слово сдержать — и из Оплота убраться . А они, переглянувшись да пошушукав , ему в ответ заявляют: нас тут девяносто, а ты — один; улавливаешь намёк?
Велан, разумеется, всё уловил: осознал, что его не разумеют, то есть надо бы попытаться объяснить свою позицию доступнее. Он взмахнул рукой, перенёс всех участников действа — включая себя — в Пепельную Пустыню, указал на лежащее везде воплощение её названия и сказал: «Либо вы выражаете добровольность, и мы, завершив ритуал передачи, мирно расходимся; либо становитесь вот этим».
Девяносто три… не самых умных человека решили продолжить не разуметь и активно своё неразумение продемонстрировать, и тут как…
Сами их сильнейшества, саринилла, крайне редко что-либо обещают. Но если уж пообещали, будьте уверены — сделают.).
— Как я сказал в самом начале, историю эту знают все Приближённые, и мораль для них проста: разрешением творить что угодно Приближение не является, и от расплаты ты никуда не денешься, и выпендриваться не стоит — ох, не стоит. Для вас же, дерзновенная и драгоценная, мораль несколько иная: сейчас-то времена — отнюдь не отчаянные. Сейчас их сильнейшествам нет нужды скрепя сердце приближать к себе всякий сброд и, скрипя зубами, закрывать глаза на… сомнительные выходки. И Приближённые знают — и это тоже. Понимаете?
Кивнула Иветта лишь спустя чересчур долгое время — спохватившись; отмерев и осознав, что надо бы из вежливости выразить согласие, даже если его, на самом-то деле, не было и в помине.
Нет, она понимала, что его преподобие — скорее всего? — хотел, как лучше. Видимо, знал о позавчерашнем и вчерашнем и желал — по всей видимости? — как-то… приободрить?
Вот только история его была не успокаивающей, а откровенно жуткой.
Неделимый. Да в ней вызывал пугающие вопросы — каждый акт.
И самым основным и каверзным, пожалуй, являлся «А что, простите, Архонты считают нормальным — приемлемым? — “моральным обликом” с их-то методами решения проблем?».
«Какое право имеют судить кого-либо те, кто считает допустимым ответом на противоречие — массовое испепеление?».
Оправдания, сплошные оправдания: не интересовала сильнейших мира сего никакая мораль и даже факты — в Альсе никто виноватых и невиновных не разделял, преступление нескольких стоило жизни всем, так к чему теперь эти нелепые рассуждения о справедливом возмездии?
Из Пепельной Пустыни вернулся — лишь Велан, и как единственный выживший сказать в итоге мог абсолютно что угодно; возразить ему было некому, не правда ли?
Иветта знала, что её смелость равнялась полному нулю: если бы Архонт поставил её перед выбором «сделай что-либо или умри», она бросилась бы делать — да что там, даже угрозы не требовались, одного приказа хватило бы с лихвой; так почему она должна испытывать к павшим в Пепельной Пустыне неприязнь, а не уважение?
И вообще верить пересказу слов давно умершего убийцы?
Ей очень, прямо-таки очень хотелось спросить: «А вас, Приближённый Кет в этой вашей истории ничто не смущает? Не боитесь тоже стать пеплом, потому что ваш покровитель сочтёт какое-нибудь ваше действие сомнительным?» — но она, сглотнув, сказала только:
— Да, ваше преподобие… Спасибо.
«Отличная история, просто отличная. Удачи вам в вашей службе».
И нам — в нашем положении.
Тит Кет внимательно смотрел на неё несколько долгих мгновений, а затем, покачав головой, ответил:
— Не за что, любезнейшая, совершенно не за что: языком ворочать — дело совсем нехитрое, да и, признаться, люблю я всякие рассказки людям рассказывать.
Подхватил на руки Хроноса (к чему тот отнёсся как обычно, то есть с флегматичным равнодушием), встал, широко улыбнулся, бросил:
— Не переживайте, саринилла Герарди. Всё перемелется и образуется. Идите, Этельберт вас ждёт.
И направился к подъёмнику.
Иветта же пялилась ему в спину и думала: «Какой же вы всё-таки странный: все вы — странные, всё в вас — странное…» — и в Приближённом Кете самым странным были — его глаза.
Она сразу почувствовала, что что-то было не так, но лишь позже осознала, что именно: контраст — неправильный, невозможный, совершенно неестественный контраст.
Тит Кет сидел, повернув голову, в профиль к окну — правый его глаз, остававшийся в относительной тени, был
