То есть…
— Все без исключения вынужденно лгали, любезнейший гарр Краусс. И мир воспринял и запомнил историю Альса, как было задумано — как урок.
…то есть…
— И мы, — неожиданно для самого себя прохрипел Себастьян, — новый Альс.
И Тит Кет, довольно осклабившись, хлопнул себя по коленям и весело ответил:
— Вы, как и положено Хранителю — пусть и бывшему — небесного острова, схватываете всё на лету. Да, драгоценный, да: вы в целом, но особенно вы, бывшие Хранители — новый Альс. Где не погибли даже те, кто был виновен в бездействии.
А затем резко посерьезнел, и как же не шла серьёзность его лицу: сразу выступали курносость, губастость, слишком малый размер глаз и смазанность скул — и думал Себастьян совсем не о том, о чём должен был; и Создатели, когда он стал настолько желчным, что начал хулить чужую внешность?
— Вы, гарр Краусс, и ваши коллеги поставили их сильнейшеств в крайне неудобное положение. С одной стороны, Воля Архонтов непреложна — она должна оставаться такой и де-факто, и в глазах людей. Особенно в глазах людей, ведь первое, в общем-то, напрямую следует из второго. С другой же… задавать вопросы — никак не преступление; наоборот: это лучшая из всех возможных привычек, это то, что двигает человечество вперёд. Мы деградируем, передерёмся и вымрем, если перестанем задавать друг другу и миру вопросы — однако, повторюсь, ровно одно исключение существовать всё же должно, и что делать-то с вами, невиннейшими и подставившими? Точнее, даже подставили не вы, а один безмозглый кретин, чьё имя мы не будем называть, который взял и растрепал решение Совета — у вас-то пятерых, полагаю, хватило бы ума промолчать, и всё бы, может, и обошлось…
Тит Кет с силой провёл рукой по лицу, а потом махнул ею же и продолжил чуть громче и значительно легче:
— Эх. Что сделано — то сделано, и вы, мой дорогой — новый Альс. С вами придётся сделать следующее: Себастьян Краусс и остальные бывшие Хранители умрут, не умерев — и лично с вами, гарр Краусс, признаюсь, разобраться проще всего. Вам ведь сколько: шестьдесят пять, или шесть, или семь? Жизнь только начинается — начнёте её заново буквально, не велика проблема. А также вы, уж простите мне граничащую с жестокостью прямоту, одиноки: у вас нет семьи, нет детей и друзей — только карьера, которая впечатляет, о, впечатляет весьма, но вы подумайте: в вашем распоряжении будут все шестнадцать Оплотов. Да вы как учёный скакнёте много выше, чем взобрались бы, не случись этого… трагического недоразумения.
Но ему ведь не нужен был доступ ко всем шестнадцати Оплотам — ему и доступ к одному нужен не был; желал лично Себастьян Краусс — только держаться от них как можно дальше…
А ещё обижаться на правду было более чем неправильно — но как же снова хотелось вмазать по лицу.
— А также лично вы выиграете кое-что ещё, — усмехнувшись, Тит Кет склонил голову набок и снова стал неприятно серьёзен. — Знаете, говорить об этом неудобно и несколько даже нелепо, учитывая обстоятельства, но придётся. Вы — заслуживаете, а они — заслужили.
Кто — они?..
— Вашу ногу, достойнейший гарр Краусс, не могли и никогда не смогут исцелить Приближённые. Но могли и могут — Архонты. Однако раньше знаменитая политика невмешательства была всего ценнее: люди, дескать, совсем обленятся, если мы будем исцелять, вот и не надо исцелять, и для исключения оснований нет, и вообще нога — не голова. Позиция эта — хочу заметить! — не была единогласной: его чудесное сильнейшество Ирлинц был за вас; как и, конечно же, старина Кестамори, это ведь он недоглядел, и Анвелла; кто-то ещё… Но большинство всё же оказалось против, поэтому увы; однако сейчас — это совсем не тогда. Сейчас Себастьян Краусс должен умереть и никогда не быть узнанным — так что вам немного изменят внешность и полностью исцелят ногу; других вариантов теперь нет, она ведь вас выдаёт…
— А если я не хочу? — наконец не выдержал Себастьян; сорвался неуместно и на мелочи, но тем не менее.
Тит Кет только моргнул и совершенно спокойно спросил:
— А вы не хотите?
И пришлось молчать, однако смотря — с откровенным и намекающим вызовом, потому что он ведь мог бы — не хотеть.
Да, сам он привык, но даже не смирился, что уж говорить об обращении слабости в силу, вот только существовали примеры и иные: Кирдан анг Девиле вообще не имел ног и никогда не скрывал, что черпал вдохновение для своих симфоний в том числе и из этого факта; и слышная в каждой ноте пронзительная горькая искренность заслуженно принесла ему мировую славу, не умолкавшую вот уже полтора столетия.
И Кирдан анг Девиле не был единственным — по Анкале… передвигалось множество таких выдающихся людей, и пусть Себастьян, искренне и истово восхищаясь, сам к ним не принадлежал, его увечье теоретически могло бы быть для него символом победы и продолжения жизни; вот только их сильнейшествам очень не хотелось об этом думать, не правда ли?
Проще «облагодетельствовать» калеку и тем самым хоть немного оправдаться.
Впрочем, о чём он? Какие оправдания? Не было их, как не было справедливости — одна сплошная выхолощенная практичность.
Одна лишь Воля, которая должна остаться «непреложной» любой ценой.
Хорошо, почти; однако Себастьян отказывался быть благодарным за то, что обязанные хранить сотворённый для людей мир не схватились за самый лёгкий из способов разрешить возникшее «трагическое недоразумение».
Да. Да, да, да, у него не было ни семьи, ни близких друзей; а другим-то — что делать?
Зачем начинать — сначала?
— Давайте не будем забираться в болото сослагательных наклонений, дорогой гарр, а то совсем ведь… увязнем. Простите, но я снова буду жестоко прямолинеен: в сложившейся ситуации у вас, к сожалению, очень туго с выбором — и вам пригодится любая помощь, что подводит меня к следующему важному пункту. Этельберт Хэйс — помилуйте, неужели вы и впрямь так сильно обиделись на по сути невинное умолчание?
Невинное? Для Себастьяна это умолчание было каким угодно, — чудовищным,
