— Не дам, ваше преподобие. Обещаю.
Она никогда не хотела кому-либо вредить, только жить — всего лишь жить: заниматься делом, которое нравится и удаётся (и она пока что не нащупала в сумрачном лабиринте из тысячи тысяч профессий того-самого-призвания, но…); исполнять мечты как свои, так и чужие (и она пока что не до конца понимала желания даже собственного разума и сердца, так как не была ни мудра, ни опытна, но…); любить и быть любимой (и она пока что могла только представлять, как ощущается любовь, которая доверие — до корня, принятие — до основания и обещание — до Черты, но…) и всегда искать что-то невиданное прежде и стремиться — исключительно в небо.
Да. Да, получалось у неё откровенно паршиво — но разве неумение лишало её (хоть кого-нибудь, хоть кого-либо) этого права?
Права быть счастливой в мире, который Создатели творили — для людей?
(«И вы, пожалуйста, тоже не дайте мне повода. Повода нарушить данное вам слово».).
(«Я не знаю, что сделаю, если мне всё-таки придётся защищать знакомых, сокурсников, друзей, учителей и неизвестных».).
(Я сама не знаю, на что способна — прошу, не заставляйте меня выяснять.).
Магический огонь в камине трещал почти как настоящий, за окном осторожно посвистывал ветер, а стол — как обычно, как и прежде — был завален книгами и распоряжениями завершёнными, недописанными и только начатыми…
— Это всё, эри?
Она вскинула голову и быстро и скомкано спросила:
— Почему вы согласились на Приближение?
И пожалела тут же.
Захотела сгорбиться, извиниться и взять свои слова обратно — признать, что вопрос невежлив и неуместен, ведь как бы ни изводило, ехидно смеясь и неизменно выплёскиваясь, проклятое любопытство, не её делом было, почему да зачем когда-то (скорее всего, очень и очень давно) решил «подойти к Трону» обычный человек Этельберт Хэйс.
Который в настоящем — будучи, что бы он там себе ни думал, ни разу не «обычным человеком» — опередил её, протянув:
— Видите ли…
И прервался — на самом интересном месте.
Затем отвёл взгляд, потёр правый висок, осторожно опустил руку обратно на стол и продолжил — своим классическим ровным голосом, без радости, но вроде бы и без боли:
— Я являюсь управляющим, в основном — человеческими силами. Моя основная задача — делать так, чтобы людям было комфортно работать; чтобы все условия, которые могут быть созданы для их удобства, были созданы. Для этого мне нужно людей в первую очередь понимать.
И снова ненадолго замолчал. И снова заговорил:
— Разумеется, я никогда не буду обладать их знаниями, опытом и мировоззрениями. У них своя квалификация и жизнь, у меня своя — и обычно я мог только внимательно смотреть и слушать. Но в Оплоте Печали, в котором я — так уж получилось — волею судьбы оказался и остался, я мог ещё и… фигурально выражаясь… частично стать теми, с кем я работал. Продолжая метафору, приближался я в первую очередь не к его сильнейшеству, а к своим коллегам. Понимаете меня, эри?
Ага. Да. Нормально. Вполне.
Не как у него поворачивался язык говорить про — как там было? — отсутствие фундаментальных различий в образах мыслей и действий, но суть мотивации — конечно.
Без проблем. Что ж непонятного?
И Неделимый, что же ответить?
Неделимый… Неделимый… Неделимый…
«Это… очень достойные причины. А… к какому течению вы принадлежите?» — «К Телизийскому. Я выбрала его с самого начала».
— Да, ваше преподобие, — сглотнув, прохрипела Иветта; тихо и прерывисто, словно всю ночь курила Летин кальян — неужели это действительно её голос? — И это очень достойная причина. Правда. Очень достойная.
Сама, собственными словами, она не выразилась бы лучше — и всё равно сказала совершенно недостаточно.
Это — каким бы странным, чуждым, даже безумным оно ни казалось на первый взгляд — было достойнейшей из причин, и каким же…
Каким же непередаваемо хэйсовским.
Иветта ожидала услышать что угодно: сила, власть, любопытство, спасение кого-либо, борьба с Разрывами; возможно, угроза — но Отмороженный Хранитель Каденвера (разумеется, естественно, ну конечно же!) просто. Хотел. Понять.
Причём не Архонта, хотя и его, наверное, тоже — в очередь вторую, как бы «заодно» и «в том числе».
«И вы ведь даже не осознаёте, какую честь делает вам ваш мотив, правда? Не видите в нём ничего выдающегося, не считаете чем-то особенным, а он потрясающ — он восхитителен, и как же жаль, что я никогда не смогу донести, насколько».
Иветта Герарди, увы, не унаследовала и крупицы таланта блистательной Вэнны Герарди: не умела одновременно доступно и изысканно сообщать свои мысли — чужим сердцам.
Впрочем, Хэйс вполне мог лгать… Но нарочно подобного не придумаешь, да и зачем?
Зачем ему — спокойному, слабо улыбающемуся, светлому в тёмной серости; человечному особым, неповторимым образом и на самом-то деле по-своему очень красивому…
— Благодарю, эри. За добрые слова.
И Иветта смотрела — засматривалась — на него и думала: «Как?!»
Вот как он работал с людьми?!
Хорошо, у него имелись все предпосылки: желание понять, милосердие, учтивость и, очевидно, бездны терпения — но подбор одежды, но тусклость, но формулировки, но отмороженность; неудивительно, что его послали пугать — неясно, что он делал до ночи тройного «П».
Как управлял Оплотом, чьё предназначение загадочно, а население по меркам Вековечного Монолита — огромно?
(Хотя… может, Печалью и мог управлять — только такой.).
И точка была поставлена: разговор несомненно себя исчерпал, и его участникам следовало разойтись начисто и навсегда, ведь не было у Иветты Герарди и Этельберта Хэйса ничего общего — не вились между ними связующие нити, пусть и ходили они по одному острову, затерянному в небесах, единых для всех без исключения.
— Ваше преподобие, я… Мне хотелось бы с вами поговорить! Когда-нибудь позже, когда у вас будет время — у меня есть вопросы… Если вы, конечно, не против — я понимаю, вы заняты…
Да и на что ему — настолько бестолковая собеседница?
Хэйс с (более чем понятным) недоумением поднял брови, и Иветта приготовилась извиняться и желать хорошего вечера, прощаясь — как было должно…
— Третий день следующей декады? В семь вечера?
Но Этельберт Хэйс предсказуемо оказался непредсказуемым.
— Да. Да, ваше преподобие. Спасибо. Хорошего вам вечера.
— И вам, эри Герарди.
Обернулась она уже у самой двери — остановилась, выпрямилась и отказалась мяться и молчать, потому что её снова впустили, снова выслушали, снова так или иначе успокоили; ей протянули руку и снова согласились на встречу, и разве она хоть раз попыталась (намеревалась) облегчить работу и жизнь тому, кто упрямо не делал ей ничего дурного?
…намерение: изменяющее — перенаправить, перераспределить, ослабить натяжение; намерение: созидающее — стекло, снегопад и мягкий, естественный свет…
Она решилась задержаться ещё
