Он был прав.
Мама говорила то же самое, папа говорил то же самое, много кто говорил — то же самое, и все были правы, но правда почему-то упрямо отказывалась впитываться, укореняться, оставаться, обустраиваться и ощущаться правдой; однако с каждым разом становилось чуточку легче — и вопрос задала не столько Иветта Герарди, которой в одиночку не хватило бы духа, сколько она, шампанское, неожиданная поддержка и Самая длинная ночь:
— А у вас тоже получилось — не с первого раза?
И Хэйс, поморщившись, твёрдо сказал:
— Нет, но я плохой пример, эри. Мне очень повезло, именно повезло, и я — редчайшее исключение, ни в коем случае не правило.
И ей хотелось узнать, как ему повезло, что же случилось, что привело к этому, но она не решилась бы, и потому хорошо, что не успела:
— Я хочу кое-что спросить у вас, эри — и, пожалуй, будет лучше принять меры предосторожности. Я поставлю звуконепроницаемый купол.
Он поднял руку и начал жестикулировать — выражать…
…намерение — созидающее: барьер, звук, изоляция-направление-наружу-непроницаемость-полусфера …
…и пробило висок — его желание, застлала глаза — его воля, переворошила разум — его сила; Иветта почувствовала, как воплощается то, чего он хочет, как вплавляется в Университет его нынешнее (сейчас, претворяющееся прямо сейчас) решение, коротко, лишь на пару мгновений, не только абстрактно осознавала, что создаётся звукоизолирующий купол, а являлась этим процессом…
…росла, изгибалась, сходилась — невидимой стеной…
…восставала — воздействием на реальность…
…расцветала — образом, взлетала — замыслом и была — творением…
Лишь на пару мелькнувших и тут же вылинявших мгновений, которых хватило только для самого поверхностного восприятия.
Ого.
Проклятье.
Неделимый. Ничего себе.
Ей почудилось?
Это… что, из-за шампанского?
Хм-м-м… И что же тогда будет, если воспользоваться Летиным кальяном?
— Знаете, я ведь так и не пообщался с сариной Герарди, когда она гостила в Оплотах; а потом всё время забывал спросить у тех, кому выпала честь, и раз уж представился случай… Почему Демьен де Дерелли?
И она моргнула. Моргнула ещё раз. Неловко дёрнула руками — и расхохоталась в голос и взахлёб.
— О-о-о-о, вы будете уж-ж-жасно разочарованы!
Нет, ей не хотелось говорить с Приближёнными о своей матери, горечь и ярость вызывала сама теоретическая мысль, что придётся, но Этельберт Хэйс был прав опять и снова: он являлся редчайшим исключением из всех рациональных и неразумных правил, и каким образом — неясно, вот что самое странное, страшное и смешное.
Он просто существовал.
— Все думают, что здесь кроется какая-то тайна, запрятан какой-то скрытый смысл — анаграмма, шифр, ребус… А нет — нет никакого скрытого смысла.
И разве не уморительно наблюдать, как человечество дурит, запутывает и мучит — само себя?
— Почти никто, — и какого же труда стоило не вложить в эти два слова двести двадцать две тонны сарказма, — не знает, что Вэнна Герарди — это Демьен де Дерелли. Вы же знаете, Демьен де Дерелли не общается с читателями, не отвечает на письма — мир в целом никогда не видел Демьена де Дерелли. И мама с самого начала хотела, чтобы вышло так. Чтобы если не получится, можно было начать сначала, а если получится и придёт слава — чтобы её не трогали. Она взяла мужской псевдоним, чтобы он был от неё далёк. Демьен де Дерелли — это первое из пришедших ей на ум мужское имя, которое ей понравилось. Вот и всё. Она выдумала его буквально за пару секунд.
Вэнна Герарди была конкретно Демьеном де Дерелли, потому что. И точка. И конец истории.
И Хэйс, задумчиво помолчав, ровно ответил:
— Признаюсь, я действительно разочарован.
И она снова рассмеялась, потому что ну какой смертный человек смог бы — сдержаться? А взяв в себя в руки и посерьезнев, сказала:
— Спасибо вам, ваше преподобие. За поддержку.
— Не за что, эри. Совершенно не за что; повторюсь, главное — не сдавайтесь.
И продолжал падать редкий искрящийся снег и светиться всеми цветами радуги — небо.
Интерлюдия. «Почему бы не с начала?»
…мой дорогой друг, то, что ты решил обратиться ко мне за советом, бесконечно мне льстит, но я не могу тебе его дать по простейшей причине: мы с тобой стоим на очень разных позициях. Ты спрашиваешь меня о градации значений — и я тебе могу ответить лишь одно.
Абсолютно всё в мире и за его пределами не имеет никакого значения. Ничто само по себе не имеет — значения.
Вещи, явления и чувства существуют, не более, но с этой бессмысленностью тяжело смириться, и потому человеческий разум, пытаясь сбежать от равнодушной действительности, начинает придавать значение.
Люди придают значение — слишком большое и слишком многому.
Наделяют им буквально всё, что видят, а жизнь проще, Агнейда. Счастье — проще. И любовь — проще, чем все твои размышления о ней и «возможных и невозможных формах и проявлениях».
Для меня же не существует никаких значений, значительности и значимости — только осознанно выработанная привычка нечто ценить; и насколько же легче было бы вам всем, если бы вы руководствовались данным подходом, однако посоветовать его я — и к сожалению, и к счастью — повторюсь, не могу.
Во-первых, у него имеются свои… сложности. Во-вторых, применить его ты не сможешь — не потому что чем-то плох, поверь, дело здесь не в каких-либо недостатках личности; а потому что ты не Архонт. Не пробуй жить как Архонт — не выйдет, да и зачем это тебе при твоей восхитительной человечности?
Продолжай придавать значение, неколебимо ветреный Агнейда, мой блистательный и своенравный ученик — и переадресуй свой вопрос кому-нибудь другому.
Из хранящегося в Оплоте Любви письма первого Архонта Любви Гирейна Приближённому Любви Агнейде Йерре (пометка второй Архонтессы Любви Кардицеллы: «обнародованию — не подлежит»)
Его презирающее время сильнейшество соизволил рассказать о «любезном согласии» Себастьяна лишь через полторы декады после их разговора — он сам ещё полторы декады ничего не предпринимал; и можно было бы сослаться на занятость: обвинить Каденвер, Университет и — будь она благословенна и проклята — Самую длинную ночь, однако лгать себе Этельберт не любил и не имел привычки.
Он, как красноречиво выражался Грэнди, жевал сопли.
Не находил решимости, уступал неуверенности, поддавался сомнениям и медлил, пока, наконец, не стал сам себе откровенно противен — и всё же вспыхнула в доме на окраине иллюзорная посланница-птица, и, слава Создателям, подтвердились слова его сильнейшества… и теперь он стоял у порога и продолжал — снова начал — колебаться.
Как же ты умудрился, Этельберт; когда успел превратиться — в это ?
Девять месяцев назад: весенним вечером, в гальдейской деревушке,
