— Разумеется, всё в порядке, — ровно (слишком ровно, голосом натянутым и напряжённым, проклятье) «согласился» Клавдий. — После обысков, проведённых в наших домах, руководство Каденвера должно понимать, что изначально запрещённых смесей у нас не было. И не может не понимать, что достать их мы не имели возможности. Соответственно, всё происходящее лежит в рамках закона.
И ох, Клавдий, Клавдий, Клавдий…
«Поаккуратнее бы ты насчёт запрещённых смесей и рамок закона».
Были ведь — впрочем, конечно, совсем не те; хуже дела обстояли с рамками закона: Иветта Герарди не имела никакого права вмешиваться в ритуал передачи, то есть не должна была обладать способностями Хранителя, а значит и использовать их ей, наверное, не следовало, и почему эта здравая мысль посетила её голову только теперь?
Почему, ну почему она никогда не пыталась разобраться хотя бы в основах юриспруденции?
А Хэйс ведь наверняка разбирался, и тоже помнил про абортирующие, и сказать мог очень много чего, и процедил:
— Я обвинил вас в неразумном поведении, а не нарушении закона. Вашей подруге, эрен Левин, требуется помощь. Оставьте нас.
Слова неубедительные, зловещие, провокационные, и Иветта не могла влезть с рвущимся из горла «Да, оставьте, я с ним уже много раз оставалась и, как видите, жива-здорова», потому что он был Представителем Оплота, явившимся к тем, кто отказался исполнять Волю Архонтов, и она не была совсем уж идиоткой, и помнила про «обязанность пугать», и понимала, что если начнёт трепать языком, то Приближённый Хэйс «Будет Вынужден» принять какие-нибудь меры, причём того не желая, и что же, как же…
— Будьте благоразумны. Если она ушла слишком глубоко и Университет удерживает её сознание, единственный, кто может ей помочь — это Хранитель, то есть я.
И никакой Университет, конечно, ничего не удерживал, — подобное вообще возможно? — но…
Вот так было лучше. Вот тут появились шансы утихомирить и уговорить.
— Навестите эри Герарди в её доме через час, этого времени мне должно хватить. Если ей придётся задержаться в Башне Целительства, я вас уведомлю.
И действительно хорошо — ну же, ребята, пожалуйста, прошу вас, уйдите, и я разберусь; жаль, что она не видела их лиц, но должны же они осознавать, что предложения привлекательнее от «страшного ужасного слуги одного из сильнейших» не получат, и послушаться здесь — наименьшее из зол?
— Идите, ребят. Встретимся через час.
Они не пошли — продолжили маячить перед глазами спиной, словно застывшие, и Иветта похолодела от пронзительного, чудовищного понимания, что она не уверена, что, если дело дойдёт до сражения, без промедления встанет на их сторону; что она не готова без колебаний защищать друзей, вляпавшихся в беду по её вине, оказавшихся в опасности из-за её решения и беспокоящихся за её никчёмную жизнь, потому что ей не безразличен и Хэйс — и потому что ей казалось, что он в итоге проявит милосердие, хотя с чего бы вдруг?
Оно у него вряд ли безгранично, знает она его… да практически ведь не знает, так откуда взялось проклятое доверие, которое никак не удавалось стряхнуть? Откуда сомнения там, где всё должно быть однозначно; да кто для неё Этельберт Хэйс, когда он стал настолько ближе, чем ему быть следовало, и не упрекнёшь его в этом, не укоришь, нельзя сваливать всё с больной головы на здоровую.
Он тоже являлся заложником ситуации, результата глупости Иветты Герарди, и действительно не был плохим человеком, нет — а вот с ней что-то явно было не так, и где лежит правильное, очевидно, но почему тогда до безумия, до истерики тошно; Неделимый, молю, избавь меня от этого выбора — я поступлю, как подобает, но я не хочу, не хочу, не хочу, я смогу, но я не хочу…
Первой к выходу двинулась Лета.
За ней — Клавдий.
Дориан, обернувшись на пороге, бросил:
— Мы будем ждать. Через час.
Дверь закрылась. Хэйс (снова) поставил звуконепроницаемый купол.
Иветта, согнувшись, выдохнула — и выпрямившись, затараторила:
— Извините. Я не хотела вас подставлять, я ужасно сглупила, мне правда очень жаль, простите, ваше преподобие, клянусь, я не хотела…
Она размазывала бы эту несчастную мысль по воздуху ещё очень и очень долго, но Хэйс выставил руки вперёд, призвав к молчанию, и гораздо теплее, чем раньше, — чем она заслуживала — сказал:
— Вы меня не подставили, эри. И думаю, что вам стоит сесть.
В тюрьму? Да, вероятно, стоило.
А-ха-ха-ха-ха. Ха. Смешно — обхохочешься.
Пожалуй, сесть и вправду было отличной идеей.
Не на стол, разумеется, — на стул; преподавательский, единственный поблизости, и получилось неловко и невежливо, но Хэйс, ни капли не обидевшись, выразил изменяющее намерение, устроился рядом на стуле, перелетевшем к нему через половину помещения, и, обхватив руками её голову, заставил посмотреть на себя в упор.
Его пальцы как всегда были мягкими, тёплыми и аккуратными…
— Назовите своё имя.
А вопросы — странными ис-клю-чи-тель-но.
— Э-э-э… Иветта. Иветта Герарди.
«Вы ещё слишком молоды, чтобы страдать деменцией, разве нет?»
— Сегодняшняя дата?
Э-э-э-э-э-э… Да что за?..
— Двадцать шестое Янвера. Тысяча двести девяносто второй год от Исхода Создателей.
«Кто из нас травку-то курил? Может, это глюк?»
— Продолжите ряд: один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать?..
Серьёзно? Серьёзно?!
О, ради Неделимого и всех Ипостасей Его…
— Двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять, восемьдесят девять… Хватит?
— Да. Бериллий, магний, кальций, стронций и?..
Да твою же…
Так. А что там было-то — магний, кальций, стронций, ну же, ну…
Барий! Точно — барий!
— Барий. Ваше преподобие, со мной всё в порядке, правда. Я всё помню и нормально мыслю, я не пострадала.
И не пострадает — если ей перестанут задавать вопросы из школьного курса.
Хэйс (бедолага, за что ему это) смотрел на неё озабоченно и видел… да обычное лицо, раскрашенное «под каредские халирсадины», и зрачки, расползшиеся на всю радужку — и в его глазах всё-таки было что-то гилийское. Точнее, в их разрезе.
(Очень давно, во времена Создателей, которые ушли, в Гилии, восточной стране, которой больше нет, у обычных, ничем не примечательных людей родился щуплый ребёнок со странными чертами лица: узкие губы при широких скулах, низкопосаженный нос и глаза удивительной, не виданной прежде формы — сильно раскосые, с нависающим веком; позже их назовут «гилийскими». Шли годы — отличия становились всё выраженнее, и в конце концов обеспокоенные родители привели своего сына к Создательнице Ан’Гараде и спросили, не может ли она вернуть несчастному украденное судьбой, не может ли — исцелить; и Создательница, рассмеявшись одновременно весело и горько, ответила с непонятной, не свойственной ей жёсткостью: «Нет».
«Я не могу исцелить вашего сына, потому что он не
