Да ладно, да кто бы мог подумать! А она-то не знала, и он тоже не знал и только сейчас понял, что дело-то, оказывается, в лени!
Точнее, в недостатке мотивации, однако итог один, и что сказать-то — в ответ?
— Недолго мне осталось, магистр: в следующем семестре анатомию придётся сдавать Приближённому, так что придётся постараться, а то ведь испепелит.
Ну или нет — признаться, Иветта особо не боялась, стараться не собиралась и просто шутила: мрачновато, не лучшим образом, но успокаивающе; имея в виду, мол, «не волнуйтесь, выучу я ваш предмет — хотя нет, но вы о том не узнаете; страшные Приближённые, вы же понимаете, хе-хе, спасибо за четвёрочку, до свидания».
С юмором у неё было не ахти — вообще всегда и конкретно сейчас, она отдавала себе в этом отчёт, однако Тарьятти отреагировал странно чересчур.
Он скривился ещё сильнее. Хлопнул зачёткой на всю аудиторию. Тяжело вздохнул.
И процедил:
— Вы уже сдавали анатомию Приближённому. Дважды. Сдали так себе, и ничего с вами не случилось, эри — живы и здоровы.
И…
И… Нет. Да нет же.
Нет. Не может быть.
— Вы?..
Магистр (Приближённый, Приближённый, Приближённый?!) Тарьятти развёл руками, издевательски поклонился и с такой же «торжественностью» произнёс:
— Приближённый Уверенности Тарьятти, к вашим услугам.
И Иветта, раскрыв и так распахнутый рот ещё шире, выдавила:
— А-а-а-а почему не Надежды?
Максимильян Тарьятти занимался болезнями лёгких, Оплот Уверенности — картографией и почвоведением; как были связаны эти вещи, где логика, почему и зачем, дапри чём здесь вообще Уверенность?!.
Знал ли Хранитель Краусс? Не мог не; должен был — Неделимый, сколько представителей Оплотов ходило по Каденверу ещё до ночи тройного «П»?!
(К скольким она за свою жизнь привязалась, скольких полюбила, не зная, что общается с Приближённым? Этельберт рассказывал, но она не осмыслила полностью, не рассмотрела досконально, не задумалась крепко…).
Этельберт рассказывал, что все они рано или поздно хотя бы пробуют учить, ведь чем больше знаний, тем сильнее желание ими делиться, однако Тарьятти преподавание не любил — не ненавидел, но и нежных чувств не питал; в целом дышал ровно, так зачем ему?..
— Работаю я, если работаю в Оплотах, действительно в Оплоте Надежды, — пожал он плечами. — Но приближен к её сильнейшеству Ингаре… ввиду личных предпочтений.
А что, так разве можно?
И… что, простите, это, ничего не объясняя, означало?
Чьих личных предпочтений и каких — нет, нет уж, нетушки, не её проблема, забота или дело; чужой выбор, который никак её не касается и размышлять о котором очевидно себе. Дороже.
— Продолжать скрывать свой титул я не вижу особого смысла: когда мои коллеги уйдут, я останусь на Каденвере в качестве официального доверенного лица Архонтов. Месяцами раньше, месяцами позже… Я — Приближённый, эри Герарди. Который никогда и ничем вам не вредил — и как Приближённый, который никогда и ничем вам не вредил, я спрашиваю вас: какова же причина вашей неприязни к нам и как следствие — ко мне?
Его… явно достали. А она вконец довела.
И сначала, глядя в его кажущиеся чёрными глаза и видя слабый румянец на смуглых скулах, Иветта почувствовала смущение и стыд. Затем — абсолютно неуместное желание захихикать, потому что информация-то у него была устаревшей: она давно не испытывала неприязни к Приближённым вообще и Максимильяну Тарьятти в частности, она просто неудачно пошутила — знатно облажалась, как ей было свойственно, и вышло не смешно, но смешно, потому что «Коротко об Иветте Герарди», вот почему.
А затем — холодную, звенящую, желчную злость.
Иветту Герарди уже спрашивали об этом — об этом и, не догадываясь, о другом, но об этом же. И она частично не смолчала в кабинете Хранителя, чтобы потом, в Гроте Для Размышлений О Тщете Всего Сущего, полностью проглотить.
— А по-вашему, захватывать небесные острова и отправлять магистров в Оплоты, потому что пять Хранителей задали уточняющий вопрос — это нормально?
«И не вы решили, но вы исполнили — откуда же у Каденвера, не у меня, не надо примитизировать, а у Каденвера, к вам неприязнь?»
И учебная аудитория не была Гротом, а Максимильян Тарьятти не был Этельбертом Хэйсом — Иветта Герарди же оставалась Иветтой Герарди.
Которой. Смертельно. Надоело. Прятаться. За. Тишиной.
— По-вашему, запирать матерей в Оплотах — это нормально?
Ей было двенадцать, и она не понимала, но чувствовала, не осознавала, но не могла стряхнуть ощущение; и мама вернулась домой через год — живой, невредимой, свободной, как и было обещано, однако любые обещания до их исполнения — это всего лишь слова; и она не помнила лиц тех, кто её забирал — не знала имён тех, кто пришёл за ней, снилось ей — только красное, красное, красное, как кровь, всегда, в первую очередь — хлещущая кровь…
— Вламываться в чужой дом. Забирать человека.
…и папа, криво улыбаясь, говорил, что всё будет хорошо, и курил в полтора раза чаще, чем обычно, и читал вслух письма, которые приходили регулярно — и вместо крови ей начала сниться тень, стоящая за спиной и диктующая слова…
— А потом спрашивать у дочери. Откуда неприязнь. Нормально?!
…и не вы решили, да, разумеется, не вы — но вы исполнили.
Тарьятти смотрел на неё снизу вверх, потому что она — в какой-то момент — умудрилась вскочить; пялился с изумлением, с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами…
Не ожидал? Ох, ну прости, что я ничего не забыла!
Сглотнул — и прохрипел:
— Вы о чём?
И хотелось орать. Визжать, разнести в щепки стол, схватить кое-кого за шею и трясти — вытрясти весь воздух, и дурь, и дух…
— Вэнна Герарди. Тысяча. Двести. Семьдесят. Седьмой. Год. — То, что она могла говорить, причём достаточно чётко, было чудом.
Тарьятти моргнул. Попялился ещё. И ещё раз моргнул.
Давай же, давай, вспоминай…
И пробормотал:
— Так кто её запирал-то тогда? Сарину Герарди попробуй запри. И с чего бы? Повторюсь, вы о чём?
О, как будто бы сильнейшие мира не могли удержать человека, который да, не умел сидеть в четырёх стенах, и при любом другом раскладе — и впрямь попробуй запри, уговори не уходить, убеди остаться — мама не…
Не умела не расставаться хотя бы на время. Не умела хронически.
Не умела никогда.
— Почему она не возвращалась домой?
— Я… понятия не имею.
Он не понимал — действительно искренне не понимал.
Поверить ему было пугающе легко — и мир не рухнул.
Небо не упало на землю, та не разверзлась, не расплавила стены лава и не снесла окна волна; и Максимильян Тарьятти мог чего-то не знать, он и не знал того, что ему
