И как долго уже ты, чувствуя дыхание этой правды, боишься обернуться и посмотреть ей в глаза?
— Эри, с вами всё в порядке? Мне кажется, вам лучше присесть.
«И вы туда же. Нет — спасибо, но нет».
Вместо того чтобы присесть, Иветта схватила зачётку, сдёрнула со спинки стула сумку, быстро проговорила:
— Извините. Извините, я не испытываю к вам неприязни, мне жаль и мне нужно идти.
И чуть ли не выбежала из аудитории, оставив, наверное, только одно: впечатление глубоко и неизлечимо сумасшедшей.
***
Подъёмник проносился мимо ярусов стремительно: слепливал и без того монотонную серость в завесу пыли, сквозь которую лишь изредка пробивались голубо-оранжево-изумрудные огни — впрочем, возможно, свету просто было тяжело достучаться до смотрящих глаз через завесу совсем иную…
Зачем?
Иветта сжала переносицу и запрокинула голову, отказываясь лить и сопли, и слёзы.
Не сейчас — у неё имелись дела.
Ей нужно было уточнить.
Зачем?
Реветь перед Хэйсом в принципе не стоило, он ничем того не заслужил — перед Этельбертом, который её не ждал, и мог быть занят, и тоже не знал того, что ему знать было неоткуда…
Зачем?
Он не был занят.
(Или был, однако всё равно решил впустить — зря, но ничего: времени она отнимет не много.).
Почему-то хотелось вжаться спиной в дверь, но тогда ведь пришлось бы кричать через полкабинета — почти орать дурниной и биться в истерике, и разве же разумно, зная о разворачивающейся по соседству бездне, вдохновенно мчаться к самому краю, чтобы посмотреть, а что же там у неё, бездонной, на дне?
Нет — и поэтому Иветта всё-таки подошла к столу.
(Её ноги по пути застревали то в камне, то в воздухе, то в ковре.).
— Иветта? Что случилось?
А с её лицом творилось что-то совсем неладное, да? Надо, наверное, хотя бы попытаться сложить его во что-нибудь… благожелательно-естественное.
— Моей маме… когда она была в Оплотах в семьдесят седьмом… запрещали возвращаться домой?
Она буквально чувствовала, как у неё ничего не получалось.
И Этельберт посмотрел на неё, как Тарьятти: снизу вверх, пусть и в несколько меньшей мере, ошарашенно, растерянно и приоткрыв рот — и сдавленно произнёс:
— Конечно же, нет. С чего вы так решили?
Замечательный вопрос. Очень и очень… правильный.
— Вы… точно уверены?
А вот этот таковым отнюдь не являлся.
Этельберт моргнул, чуть откинул голову и уставился в потолок, моргнул ещё раз, перевёл взгляд обратно на долбанутую Иветту Герарди и протянул:
— Я могу уточнить у его сильнейшества Эндола, однако… Сарина Герарди была гостьей Оплотов — естественно, она могла переместиться обратно в Ирелию в любой момент; ей бы с готовностью помог любой Приближённый.
Если бы она попросила… И мама умела — просить.
— Пожалуйста. Пожалуйста, уточните.
«Уточните, не удерживал ли гостью силой тот, кто целую книгу написал — о важности свободы и умения отпускать».
Зачем?
— Хорошо, Иветта, — снова моргнув и проведя по лбу, ответил и без того ведь Пришибленный и Занятой. — Я расспрошу его сильнейшество, и третьего расскажу вам, что узнаю.
Третьего Феврера, да, они договаривались… Значит, через четыре дня.
— Спасибо, Этельберт. Извините, что вот так ворвалась, я… я пойду — хорошего вам вечера.
Она начала пятиться назад — Этельберт, дёрнув левой рукой, её остановил:
— Иветта… Я могу ещё как-нибудь вам помочь?
Ну точно беда с лицом — и с голосом, и с головой в целом, и с выводами, которые она делает, и её неспособностью сложить простейшую мозаику за пятнадцать. Проклятых. Лет.
«Даже не знаю — у вас есть виски?»
— Нет, спасибо, мне не нужна помощь. Всё в порядке. Спасибо.
Она не хотела уходить — хотела выдохнуть, усесться в кресло и остаться здесь, с ним, вдвоём, и… что?
Что?
Вот именно — ничего.
— Я пойду.
Второй шанса ей, разумеется, не дали — и поделом.
Она вышла из кабинета, из подъёмника и из Университета, но, к счастью, не из себя — и направилась к дому сквозь снег, ветер, набивший оскомину Каденвер, окончание сессии и Самый Главный Вопрос.
Зачем?
Зачем, когда ты всё знаешь и так?
Глава 17. Самодостаточное одиночество
…слушай, давай поговорим откровенно, как Архонт с Архонтом — а что тебя беспокоит-то и чего ты ожидал?
Что уж там во времена Создателей было, то травой поросло, но что они нам оставили, ясно кристально: развитое (и чистое!) производство, высокий уровень образования и медицины, высокая продолжительность жизни (им, конечно, всё мало, но мы-то знаем, что всё познаётся в сравнении) и гуманистические, личностно-ориентированные ценности — терминов существует великое множество и бо́льшую часть не написать и не произнести, но ты понимаешь, о чём я.
Да, Разрывы картину несколько подпортили, однако и это уже травой — точнее, муравой — поросло, и что потеряно, целиком не вернёшь — и вот чего ты хочешь? Чтобы они размножались экспоненциально? Ха! Они не будут, им есть, чем заняться.
Ну просели сейчас несколько, ну так ты подожди: пройдёт столетие-полтора и опять будет два миллиарда — а потом опять просядем, а потом станет чуть больше, а потом снова будет два миллиарда, и мы так и будем танцевать вокруг двух миллиардов. Вот честное слово, как будто мы эту закономерность не видели десятки-сотни-тысячи раз, тут уж кому что по желаниям его выпало.
Оставь «население мира» (нашёл, о чём думать) в покое: никто не вымирает и сами разберутся — середина останется серединой, а крайности уравновесят друг друга, и всё будет хорошо.
Волновать нас должно иное: наблюдают ли за нами — за всеми нами — и если да, то а) кто?; б) какова цель?
Полагаю, не нужно говорить, что сие письмо по прочтению следует не забыть уничтожить?
Ой, смотри-ка, уже сказал — ну надо же.
Из письма второго Архонта Печали Ирлинца третьему Архонту Отчаяния Ренагду ; Иер 1253-его года от Исхода Создателей
Она не помнила, когда именно осознала, что её семья была несколько… странной — в школе; конечно, разумеется, в школе, но на каком году?
Когда она поняла, что людей вокруг неё — в ближайшем поле зрения, жизни и сердце — меньше, чем у многих и многих остальных?
О, она, как и другие дети, никогда не оставалась одна, в доме-у-озера всегда кто-нибудь был: если не родители, то их друзья или знакомые, гувернёры и гувернантки, учительницы и учителя — обещавшие или обязанные присмотреть за ней и самим домом взрослые не-родственники, с чьим присутствием она, сама того не заметив, сроднилась, и не в чем кого-либо упрекнуть, ведь все были добры, и вежливы, и внимательны, и интересны…
