Остальные его слова подтвердили и повторили.
Невиновными признали всех.
После суда он подошёл к Арчи и спросил: «Почему?»
Это было преступлением, это было халатностью, это было убийством; был найден прах и куски костей, так какого рожна — и Арчи, достав сигару и затянувшись, флегматично ответил, что раскладывал ведь уже всё по полочкам — неоднократно.
«Тюремное заключение, Этельберт, призвано изолировать от общества тех, кто для него опасен, и по возможности их исправлять. Ты хотел убить этих детей? Нет. Планировал убийство? Нет. Ты пойдёшь убивать детей? Нет. Ты вменяем и социально адаптирован? Да. Ну так объясни, зачем нам тебя сажать, во имя какой великой цели? Я понимаю, тебе хочется себя наказать — нашими руками не выйдет, уволь, будь добр, мы существует совсем не для того. Искать руки другие я бы тебе так же не советовал — прости мне мой цинизм, я понимаю, тебе сейчас тяжело, но пожалуйста, прошу тебя, постарайся справиться как-нибудь… здраво».
Позиция его сильнейшества тоже была однозначной: «Нет, это очень грустно, конечно, это настоящая трагедия, но откуда ж вы могли знать, когда даже мы не знали? Если кого винить, то нас… и Создателей, которые эти тоннели сотворили, и вот на кой? Ладно Вежские или Увермандские, те хоть красивые; заслуженные достопримечательности, а эти-то — зачем, да ещё и под проклятым полем? Я подниму архивы, попробую что-нибудь раскопать — расскажу тебе, что разузнаю, если тебе интересно… Но я отклонился от темы. Друг мой, я со справедливейшим Ферионом солидарен: вы ни в чём не виноваты точно — и уверяю, никто вас и не винит: ни мы, ни ваши собратья во Приближении… Разве что родители, пока горе свежо, но это иррационально, ты же понимаешь».
И нет, на самом деле он не понимал, что здесь было иррациональным.
За… десять, Создатели милосердные, десять с лишним месяцев он ни разу не встретился с теми, перед кем провинился катастрофически — почти за год он так и не попросил у них прощения, хотя какой прок от его сожалений, разве стало бы кому-нибудь легче от убогого набора пустых слов?
Не стало бы — и ему самому легче заслуженно не становилось.
Сначала он пытался продолжать работать, но другим было с ним… некомфортно; он — что хуже всего — не виделся им преступником, нет: большинство воспринимало его как ещё одного потерпевшего — жертву обстоятельств, с которой неуютно разговаривать, как-то иначе взаимодействовать и просто находиться рядом.
Злая насмешка природы: сторона потерпевшая и сторона, нанёсшая ущерб, вызывают у людей чувство неловкости разной, но одинаково — шарахаться человеку, по причинам, которые он вечно не может объяснить, свойственно как от второй, так и от первой.
Его чурались, ему смущённо соболезновали, с ним были чересчур деликатны — Этельберт ощущал себя… заразным и в итоге, вспомнив, что является и по образованию, и по роду деятельности управляющим, выписал себе саббатикал.
Который так же самовольно прервал через месяц. Потому что праздность оказалась врагом ещё более страшным, чем отторжение.
Вернувшись в Оплоты, занимался он в основном всякой ерундой: закапывался во второ-, а то и третьестепенные бумаги, лез в мелочи, с которыми разобрались бы и без него, упрямо отмахивался от попыток его сильнейшества «поговорить об Агланне» и в конце концов получил приказ возглавить «наступление» на Каденвер, что наверняка было… рукой помощи — экстравагантной, как тот, кто её и протянул.
И что ж, его отношения с Себастьяном улучшились — если можно назвать «улучшением» переход от многолетнего избегания к напряжённым беседам, в которых главное замалчивается и обходится, а неважное упирается в сомнения, неопределённость и стыд.
Впрочем, а чего он хотел — и нельзя не заметить, что лёд всё-таки медленно, но неуклонно таял.
Кстати, нужно будет наведаться в Оплот Надежды: узнав, что ситуация с Приближёнными с их последней встречи изменилась не особо, Этельберт как мог осторожно спросил, не обращался ли Себастьян к менталисту и не пробовал ли по его рекомендации какие-либо зелья или сочетания трав, ведь навязчивый страх возрастом почти в полвека вряд ли можно считать… вписывающимся в норму. И ответ на оба вопроса был утвердительным, однако от препаратов пришлось отказаться, потому как они «затрудняли мыслительный процесс» и вместе с ним научную деятельность, чего амбициозный магистр, естественно, терпеть не желал — ограничение контактов с избранниками Архонтов представлялось ему потерей меньшей.
Ложная дилемма: здесь не обязательно выбирать, совсем не необходимо поступаться — подходящая комбинация в случае, когда химическое вмешательство всё же требуется, редко подбирается одним махом, но время и терпение побеждают если не всё, то очень и очень многое. Первого у Себастьяна теперь предостаточно, а недостаток второго сглаживается поддержкой и принятием извне — не всегда, однако попробовать стоит.
И Этельберт был готов — попробовать.
Восхитительная решимость, вот только где она была раньше? На Каденвер тебя отправил его сильнейшество и с Себастьяном тебя свёл — его сильнейшество, так чем ты гордишься, Этельберт Хэйс…
Что сделал ты ?
Он помог Иветте Герарди. В… некотором роде.
С ней, к счастью, целителей и препараты обсуждать не доведётся: проблема заключалась лишь в ошибочных убеждениях, которые лечатся наблюдением, познанием и сотрудничеством — и ей ещё только предстоит восстанавливать отношения с матерью, но если дочь любит, нужно, наверное, ошибиться сильнее, чем Вэнна Герарди, чтобы всё рассыпалось в труху непоправимо; чтобы дочь перестала любить.
И он очень зря думал об этом: во-первых, семейные — глубоко личные — дела других людей его, хоть и несколько касаясь, не касались. Во-вторых, подобные размышления напоминали о бестактности несравненно весомей.
О том, что он испытывал к Иветте Герарди — Иветте-тетиве — приязнь… большую, чем следовало бы. Чем было достойно — к молодой девушке, которая не так давно боялась его как Разрыва, продолжала находиться в зависимом от него положении и, естественно, даже не собиралась отвечать взаимностью.
Которой он не мог ничего обещать. Которая парадоксально заставляла его чувствовать себя человеком без шелухи управленческой и уж тем более Агланнской. Которая ему доверяла, и чтобы переосмыслить неверные заключения, нужно уметь смотреть, слышать и признавать неправоту — оскорбительным неуважением было бы отрицать её собственные заслуги.
Она раз за разом соглашалась разговаривать с тем, кто вызывает у неё отвращение и страх, задавала вопросы и не игнорировала ответы, а когда ты явился навязывать Волю, бросила тебе вызов
