А что сделал ты?
«Молодости свойственно», — заметил его сильнейшество: а зрелости, очевидно, нет — зрелость предпочитает осторожность, и мудрость, и взвешенность решений, и разве не крылось в сущности, за этими красивыми словами, нечто… порочное?
Двадцатисемилетняя студентка взялась за ритуал, сложность которого неизмеримо превышала её способности, и предсказуемо потерпела неудачу — но она хотя бы попыталась дать отпор, пока мастера и магистры прятались за стенами Университета; и, наверное, весь мир признал бы их поведении более разумным, но было ли оно более правильным?
И окрылённый оправданностью захватчик изначально презирал её, потому что считал, что она слишком многое себе позволила… или потому что, сам того не осознавая, завидовал смелости и хотел всеми правдами и — в первую очередь — неправдами её обесценить?
А, Этельберт Хэйс?
«Я только трачу своё и чужое время и занимаю место, которое кому-то другому было действительно нужно».
А что делаешь ты?
Он занимает кабинет, которого не заслужил.
Пользуется статусом, который начал подтверждать значительно позже, чем следовало, и не подтверждает вот уже почти год.
Является трусом среди трусов, который, запугивая молодёжь, заставляет её создавать проклятые порталы — не объясняя причин, требуя слепого повиновения, добиваясь своего невысказанной, но явной угрозой силы, и разве это называется «зрелостью» и «ответственностью»?
Разве этим он хотел быть? Нет?
А почему получилось-то — так?
«А ты проведи утешительную философскую беседу с сариниллой — не тушуйся, она же хрупенькая, точно-точно тебя не съест».
И только на приятную, но ничего не меняющую болтовню с тем, кто заведомо слабее, тебя и хватило.
А что ещё он мог сделать? Что?!
Ослушаться приказа его сильнейшества было глупо, бессмысленно и так же бесполезно, раскрытие подоплёки нынешней Воли грозит паникой, Себастьяну помогут скорее квалифицированные специалисты, а трое детей умерли — сгорели дотла в подземных тоннелях больше десяти месяцев назад, и их не вернёшь; не оживишь, не возместишь, не обернёшь время вспять — так что он должен был делать?!
Ему до сих пор снилось пламя, сжигающее его самого — безболезненно и быстро; буквально за считанное мгновение, потому что таковы его свойства и суть, и утешало лишь это, и не забывалось — ничто, и слово правителя Оплота Вины всегда, без каких-либо исключений — последнее слово, так что. Теперь. Делать. Этельберту Хэйсу?!
Никто из сильнейших — ни Архонты, ни даже Создатели — не способен исправить то, что он натворил.
Он сам — тем более.
Что ему делать?
А что остаётся?
Он дотянет Каденвер до завершения Воли — без эксцессов, беспорядков и перехода здравой тревоги в истерику.
Поддержит Себастьяна и остальных бывших Хранителей, чем сможет: советом, объяснением, направлением, уменьшением бюрократической волокиты и облегчением переселения их семей в Оплоты; конкретика обозначится, когда прояснятся обстоятельства.
Продолжит общаться с Иветтой Герарди, держась в рамках корректности: отвечая на любые возникающие вопросы и ни в коем случае не демонстрируя… излишнее внимание, которого никто не хотел и о котором никто не просил.
И это всё?
А больше ему предложить нечего.
Врёшь. Опять, в тысячный раз врёшь — самому себе.
Врёт. Разумеется, врёт.
Безудержно, беззастенчиво и беспардонно.
Давай же, давай. Неужели так и останешься трусливее Иветты Герарди?
Откажешься от обязанности, которую принял? Обещания, которое дал, хоть тебе и говорили, что в тринадцатом веке оно не обязательно, потому как вас «набрали с запасом»?
Застрянешь в прошлом навсегда, даже думать не решаясь о пламени, черноте и смерти?
Или всё-таки возьмёшь себя в руки и начнёшь — заново?
Глава 18. Богатое воображение
А ведь она могла не заглянуть в тот бар. Могла сидящего в углу и рассеянно-задумчиво глядящего в стакан мужчину не заметить, либо не захотеть или же не решиться подойти. В конце концов, могла не произвести правильное — приятное — впечатление; и потом, много позже, она спросила у Этьена, почему он тогда на её предложение подсесть и поболтать согласился — в ответ он (разумеется, ну как же без этого) разразился поэзией. Глаза, мол, у неё тёмные и умные, лицо — светлое и доброе, а от улыбки вообще сердце в пляс пускается — нельзя, немыслимо, да круглым дураком нужно было быть, чтобы отказать.
Тем вечером она в зеркало пропялилась минут, наверное, десять, но ничего из страстно описанного не нашла: глаза как глаза, лицо как лицо и улыбка как улыбка — притянуться особо не к чему, но лестно, конечно, что кто-то (Этьен, Этьен, Этьен) считал иначе.
Его слова, как всегда… грели. И пугало — понимание, что своим счастьем она обязана стечению обстоятельств: череде случайностей, где каждая — да-да — легко могла и не произойти.
Этьена и всего, с ним связанного, для неё, в её жизни запросто могло не существовать.
Создатели добродетельные… Изначально-то она предполагала, что… вот как бы выразиться… с красноречивым поэтом они познакомятся на одну ночь — и радостно разбегутся: и удачи, и всё, и счастливо, и бывай. Но получилось совсем по-другому, за что огромное — большее, чем Джахимара и Океан, чем что-либо в мире и сам мир целиком — спасибо.
Если кто-то слушает; где бы и кем бы вы ни были — спасибо.
Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей
Прекрасна сданная сессия: во-первых, это дело можно радостно отметить, во-вторых, свободен ты аж на декаду — никаких лекций, лабораторных, семинаров, практических заданий и эссе; занимайся, чем хочешь, хватайся наконец за то, до чего руки раньше не доходили.
Например, за поэзию Приближённых Страха — много её накопилось нечитаной, и некоторые образчики… честно, лучше бы таковыми и оставались. Не потому что написаны плохо, его сильнейшество Эндол выбирает-то за прямо противоположное, а потому что становится от них тоскливо, тяжело и откровенно тошно, в чём, несомненно, имеется ценность, но ценности этой — своё время, не нынешнее.
Сейчас хотелось совершенно иного, чего-нибудь… жизнеутверждающего — какое счастье, что взгляд случайно зацепился за томик творений его преподобия ду Гиршани; с ним (и коробкой шоколадных конфет) довольная Иветта на диване и лежала, когда ей по ушам ударила Четвёртая симфония Аханолзара.
И вообще-то она никого не приглашала и не ждала.
Сегодня… какое?.. пятое, вечер — нет, точно ни с кем не договаривалась, но коль пожаловали, то почему бы планы и не пересмотреть?
(Только интересно, кто: Лета, Клавдий, Дориан, Энни, Келла?.. Тьфу, да зачем гадать, если через несколько секунд сама всё увидишь.).
Встав и потянувшись, она подошла к двери и открыла её, даже не спросив, кто за порогом, потому как зачем
