Что ж. Например, Этельберт.
Растрёпанный, помятый, взъерошенный Этельберт.
С распущенными волосами. Покрасневшими щеками. Лихорадочно-радостными глазами.
И с улыбкой — до ушей.
Чуть ли не ослепительной.
Иветта моргнула, но он никуда не исчез — и не изменился, не превратился во что-то более привычное, условно знакомое, скорее ассоциирующееся с… Этельбертом Хэйсом, и пришлось вцепиться в косяк, потому что необъятным было желание протянуть руку и дотронуться — схватить, сгрести, сжать; удостовериться, что он реален, не является безумной иллюзией, которой кажется — особенно оглядываясь; растерянно, словно не понимая, где находится и как в загадочном здесь очутился, Неделимый, почему он пришёл, и что — с ним — случилось?..
— Зайдёте?
Вопрос прозвучал высоковато. Несколько даже пискляво, но кто бы на её месте… тем или иным образом ошеломлению бы не поддался?
(Запищать — реакция ещё далеко не худшая, и что уж тут сделаешь, и ну извините.).
Этельберт тоже моргнул — всплеснул руками, встряхнул головой и сбивчиво пробормотал:
— Я… да. С удовольствием, если не помешаю — простите, пожалуйста, что потревожил.
Да ничего. Не помешает. Бывает. Наверное.
И вопреки его жутковатой непохожести на самого себя, впустить хотелось сильно больше, чем отпустить на все четыре стороны — точнее, именно из-за неё, ведь, хоть и неправильно так думать о взрослом человеке, но что-то за него боязно и вот пусть лучше посидит в доме.
Отдышится. Отдохнёт. Оклемается от… чего бы то ни было.
Ему явно нужно, и жестокостью, причём беспричинной, виделось — отказать.
— Всё нормально. Проходите.
Она посторонилась, чтобы его пропустить, закрыла дверь — и едва успела обернуться, как её схватили за руки. И нависли над ней, и загнали в угол, и отступить было некуда, и на мгновение стало очень и очень страшно — как не было уже месяцы, как в ночь тройного «П», и о чём она только думала, идиотка, доигралась: доприглашалась и додоверялась, где были твои мозги, и почему — за что, что она сделала, что изменилось, Неделимый, он же…
— Я закрыл Разрыв, — прочастил Хэйс… Этельберт… Этельберт Хэйс. — Спасибо, спасибо вам, Иветта — огромное спасибо. Я так рад — спасибо вам.
Протараторил, что было ему абсолютно несвойственно.
И э.
Э-э-э-э-э…
Чего?
Пожалуйста?
Поздравляю?
А что такого?
А разве это для вас не в порядке вещей?
А, прошу прощения, я-то здесь при чём?
И её руки никто не выкручивал и не сжимал: ладони просто обхватывали ладони, правда чуть крепче, чем обычно; и нависали потому, что повезло человеку родиться высоким, а ей — увы, нет, и в результате возникало ощущение — она испугала себя сама, и перед Этельбертом было стыдно, но что ответить-то ему — в лицо, которое как только от улыбищи не трескалось?
Он… казался пьяным, хотя вроде бы таковым не был. И зрачки тоже выглядели естественно, никаких подозрений не вызывая — и что же произошло и что делать, что…
— Это замечательно. Хотите чаю?
Этельберт недоумённо приподнял брови — а затем улыбнулся ещё шире (да как это физически-то возможно?!) и ответил:
— Спасибо — не откажусь.
Ура, прекрасно, слава Неделимому: чай спасёт ситуацию и их всех.
Иветта осторожно шевельнула руками, и её немедленно отпустили; а заодно и отступили назад, и как же хорошо, что она из-за идиотской, совершенно необоснованной паники не сглупила: не завизжала, не попробовала напасть, не начала отбиваться — от ничего; от человека, который, как ни поистине странно, всего лишь желал её непонятно за что поблагодарить.
Получилось бы крайне неловко.
— Ага. Вы раздевайтесь, проходите, располагайтесь — вам какой?
— Мне, признаться, всё равно. На ваше усмотрение.
И вот это он зря. Очень зря: подставился ведь, и упускать шанс познакомить его с… бездонной глубиной специфичности своих предпочтений, о которых раньше речь как-то не заходила, Иветта не собиралась.
Всем известно: что в формулировку намерения заложишь, то и получишь — и если результат тебя не устраивает, кто ж виноват-то, кроме тебя самого?
На кухне она, поставив чайник на печь и покопавшись на полках и в памяти, достала самый ядрёный фруктовый чай из имеющихся в наличии: купленный в Хар-Негиле; с апельсином, ананасом, гибискусом, клюквой и лепестками роз — любителю скучного бергамота Этельберту Хэйсу можно было только посочувствовать и пожелать удачи. Затем она подумала, что, наверное, следовало бы пойти переодеться: принимать — хе-хе — во всех смыслах высокого гостя в халате, пожалуй, несколько неприлично; однако в этот раз он надет не на голое тело, лицезрели её — давно и при особых обстоятельствах, но всё же — и в виде более неподобающем, ну так не плевать ли, учитывая, что дверь она открывала как есть?
(И никакого неудобства не испытывала: должна была ощущать, однако не ощущала — ни стеснения, ни смущения, ни стыда.).
Лень победила: вместо того, чтобы направиться в спальню, Иветта уселась на стул и задалась вопросом, а что, собственно, за сумасшествие свалилось-то — на её голову?
Что стряслось? Нет, ей не объяснили: неужели Этельберт за… как он говорил, полвека службы Архонту ни одного Разрыва не закрыл?
Чему здесь так… радоваться? И это чудесно, это замечательно, что случилось, очевидно, что-то хорошее, но что именно и при чём тут Иветта Герарди?
Которая сама мозаику не сложит явно, потому как ей не выдали бо́льшую часть тессер: не из чего собирать; слишком много дыр и недостаточно — осведомлённости, и гадать бессмысленно, лишь ошибёшься: напредполагаешь глупостей, напредпишешь мотивов; наделаешь неверных выводов, а потом — откровенной ерунды, как уже было и повторять не хотелось совсем.
Как иногда говорят дома, в Ирелии, «плавали — знаем», и лезть в эти воды повторно не стоит: слишком уж они темны. Пусть Этельберт говорит за себя сам — если у него, конечно, есть соответствующее желание.
Надо выяснить. Захватив печенье, конфеты… и вафли тоже не помешают — Неделимый знает, что он любит; жаль, крекеров нет.
(Может, он голодный? Может, вместо чая — или вместе с ним — следовало нормальную еду предложить? Проклятье… Остаётся надеяться, что гость, если что, не постесняется сказать.).
Иветта вернулась в гостиную, где Этельберт, как оказалось, чинно сидел на диване — однако, заметив её, тут же подхватился, подошёл и забрал поднос, за что ему большое спасибо: тот и впрямь был… тяжеловат. В ответ на благодарность он лишь махнул рукой и неожиданно спросил:
— Читаете ду Гиршани?
И да, томик-то валялся на столе — прямо перед глазами.
— Да. У него прекрасные стихи: очень милые — очень светлые, мне нравится.
— М-м-м… Позвольте дать вам совет: прочтите их лучше на ирелийском. Сам автор ирелийский перевод считает более
