Наконец «батя» замолчал, по всей видимости иссякнув. Тогда, глубоко вдохнув, я снова вылез вперед.
– И вообще, товарищ Сталин, я тут вчера ночью почти не спал, обдумывая некоторые свои мысли по поводу советских фильмов и еще много чего, – я вытащил из-за пазухи сверток с несколькими десятками свернутых исписанных карандашом листов и положил его на стол. – Вот…
Если Верховный и удивился такому с моей стороны, то совсем не подал вида. Внешне совсем невозмутимый, он подошел к столу и взял мою писанину.
– Я, товарищ Сталин, вот что думаю, – в этот момент мой порыв как-то спал и мысль о коренной перестройке идеологической пропаганды уже не казалась мне такой уж гениальной. – Сейчас идет страшная война, тысячами гибнут люди и вопрос выживания для многих является главным, но вскоре, едва только появится возможность немного выдохнуть, люди начнут сомневаться, спорить, задавать разные, в том числе и неудобные вопросы об истории, экономике и вообще о жизни…
Рука Сталина, державшая мои листки, неуловимо дрогнула, и он с явным интересом в глазах продолжил меня слушать.
– Они будут спрашивать о простом, о насущном… Почему мне торговать на рынке выращенной мной морковкой нельзя? Я же сам вырастил… Почему вон он говорит мне о честности, правде, коммунизме, а у самого дом ломится от богатств, а жена вся в золоте? У меня же семеро по лавкам сидят, есть нечего… Почему на честного человека донос кто-то напишет, а того без проверки и отправят на Колыму, лес валить?
На лице хозяина кабинета вновь пролегли морщины, а на скулах выделились желваки. Ему явно не нравилось то, что я говорю.
Еще же краем глаза я углядел, как «БАТЯ» ДЕЛАЕТ МНЕ КАКИЕ-ТО ЗНАКИ! Ни хрена себе! Стоя вполоборота ко мне, он обращенной ко мне рукой пытался изобразить какое-то предостережение. Вот тебе и «батя»! Да у него оказались просто огромные стальные яйца!
– Почему вон за границей все есть, а у нас нет? А почему вот по радио говорят, что жить стало лучше, а я вижу другое? В магазинах нет ничего, кругом ворье и дураки, слова никому не скажи… – я все-таки решил нырнуть с головой в омут, в конце концов, кто еще такое скажет, если не я? – А кто-то поумнее, похитрее и поизворотливее скажет другое… А зачем мне вообще горбатиться на заводе, в поле, если я могу сытно устроиться где-нибудь у власти? Другой скажет, а напишу-ка я в органы на нашего директора, что он японский шпиен. Его заберут, а местечко-то освободится.
В какой-то момент я осознал, что надо идти дальше. Как говорится, сказал «А», говори и «Б». «Что уж теперь тормозить? Судя по лицу Верховного, я и так уже наговорил на большие люли. Так что надо резать правду-матку дальше… Ну, Виссарионович, держись!».
– А знаете, что потом будет? А я расскажу, все расскажу… Во время войны во взорванных танках, сгоревших самолетах, утонувших судах и окопах погибнут сотни тысяч красноармейцев, летчиков, матросов, настоящих коммунистов, честных, преданных коммунистическим идеям, совершенно искренне любящих свою Родину. А среди тех, кто выживет, останется много тех, кто тихо отсиделся, отлежался, прятался, кто вкусно ел, мягко спал. Конечно, их не так много, но с каждым годом этих приспособленцев, трусов, подонков, доносчиков, воров, лизателей начальствующих задниц будет становиться все больше и больше. И они будут громче всех кричать о светлом будущем, о победе коммунизма, о скрытых врагах, но втихаря будут снова и снова делать свой гешефт!
Сталин уже давно отложил курительную трубку, правая его рука до побелевших костяшек вцепилась в край стола. Лицо же Верховного стало чернее тучи, и мне даже показалось, что он заскрипел зубами.
– И эти черти начнут карабкаться все выше и выше, нагибая нижестоящих и кланяясь вышестоящим, – с горечью улыбнулся я. – Они будут холеные, сытые, довольные, с хорошо подвешенным языком, но гнилые внутри, готовые предать, оболгать и сбежать на Запад. Да-да, именно такие и становились потом предателями. Сынки партийных деятелей и советских функционеров, выросшие в довольстве и богатстве, с радостью забудут и предадут Родину, когда их поманит Запад модными тряпками, зелеными бумажками и заграничными бабами с силиконовыми сиськами.
«Ого-го, «батю», похоже, этим пророчеством я совсем добил! Не ожидал такого будущего? Думали, что все будет путем. Ха-ха, б…ь, все так думали!»
– И чтобы этого не произошло, уже сейчас нужно думать об этом! Уже сейчас! Еще со вчерашнего дня надо было выстраивать новою структуру управления, вводить строгий контроль за деятельностью государственной безопасности и чиновников! – сильнее и сильнее распалялся я. – Это сейчас чиновники сидят как мыши под веником, и ссутся в тапки, а через шесть-семь лет они захотят всего, больше, сразу и надолго. Действительно, кому хочется уходить от кормушки, от готового жилья, персонального автомобиля, специальных пайков? А их нужно вот тут держать! – я вытащил вперед свою ладонь и сжал ее в кулак. – Все должны быть подконтрольны, подотчетны, наказуемы! Ввести обязательную проверку на детекторе лжи для всех чиновников! Никаких специальных списков! Преступил закон, давай тащи свою жирную задницу! И чтобы все это видели, чтобы максимально широко все освещалось! Особенно высшие чиновники… Вот поэтому-то я и говорю, нужно уже сейчас накидывать на все это крепкую удавку.
Глава 17. Интерлюдия 27
г. Москва
Богоявленский собор
Три закутанные в темные одежды фигуры застыли возле тяжелых деревянных дверей, оббитых металлическими полосами. Гул от их стука еще гулял по высоким сводам собора, как одна из створок начала отворяться. Их ждали.
Оттуда высунулась недовольная старческая мордочка с наползавшим на лоб монашеским клобуком. Однако, узнав стоявших перед порогом храма, монах тут же просветлел лицом и, широко открыв двери, он благоговейно приложился к руке первого из мужчин.
– Смотрю, ждал нас Гермогеша, – митрополит Сергий ласково потрепал по плечу монаха, который и не думал скрывать свою радость от встречи. – Неужто думал, что Господь нас не защитит? – старик тут же яростно замахал головой, словно говоря «Да как вы только могли такое подумать?» – Все хорошо, Гермоген, все хорошо. Закрывай за нами и посмотри тут, – митрополит сделал характерный жест рукой, показывая вокруг. – Нам с братией поговорить надо.
Монах вновь поклонился и, с подозрением оглядев пустынную улицу, закрыл двери и тщательно запер их на здоровенный брусзасов.
Священники же уже пересекли предел храма и через несколько минут оказались в небольшой каморке, в которой почти ничего не было за исключением очень скудного набора мебели: крохотный стол с
