Мое тело начало затекать, но вовсе не из-за нехватки воздуха. Я обнаружил, что камень, на котором я устроился, совершенно не подходил для долгого сидения, но боялся сменить положение, поскольку мог потревожить драгоценные кости, а мне очень хотелось сделать их снимки в, так сказать, первозданном виде, до того, как они будут перемещены.
Я по-прежнему не был сильно обеспокоен сложившейся ситуацией; я знал, что в конечном итоге буду освобожден из своей подземной темницы. Но сидеть на остром неудобном камне, в полнейшей темноте, было невыносимо скучно.
Прошло какое-то время, прежде чем я заметил, поначалу какое-то тусклое, а затем все более и более отчетливое голубоватое фосфоресцирующее свечение над скелетом. Оно поднималось над ним, подобно дымке, постепенно приобретавшей ясный контур, пока я не увидел перед собой зыбкую фигуру голого человека, с лицом, скорее похожим на морду животного, и с сильно выдающейся вперед челюстью; он в упор взирал на меня глубоко посаженными под выступающими бровями глазами. И хотя я описываю увиденное мною так, а не иначе, его нельзя было назвать вполне вещественным; оно напоминало сгусток тумана, но, тем не менее, имело постоянные очертания. В тот момент я не поклялся бы, что вижу его наяву; возможно, это был сон или видение, порожденное мозгом из-за пониженного содержания кислорода. Светящееся видение не отбрасывало свет на стены штольни; я протянул руку, но она прошла сквозь видение, не встретив сопротивления. Зато я услышал голос: «Я буду рвать тебя своими руками, я буду терзать тебя своими зубами».
– Что такого я сделал, разве я причинил вам какие-нибудь неприятности? – спросил я.
Постараюсь объяснить. Ни он, ни я, не произнесли ни слова. Сомневаюсь, чтобы видение вообще могло издавать какие-либо звуки – ведь у него отсутствовали легкие, горло, язык, то есть то, что служит человеку для речи. Оно было мужчиной, но только по видимости. Оно было видением, но вовсе не человеческим существом. Тем не менее, от него исходили некие мыслеволны, которые, проникая в мой мозг (или душу), создавали там образы, которые видение желало мне передать. По всей видимости, сходным образом мои ответы передавались ему, тем же порядком. Если бы мы пользовались речевым аппаратом, то вряд ли кто из нас понял бы другого. Словаря первобытных людей не существует, и вряд ли он когда-либо будет составлен. Вряд ли когда-нибудь мы будем иметь понятие о грамматике доисторических людей. Однако мысли могут быть поняты без слов. Только люди, желая передать свои мысли другим, облекают их в слова, а слова выстраивают в грамматически правильные выражения. Зверям это недоступно, и тем не менее они совершенно спокойно общаются друг с другом, не при помощи языка, а при помощи неких мыслеволн.
Следует также заметить, что я пытаюсь передать на английском языке тот «разговор», а на самом деле – общение при помощи передачи образов посредством мыслеволн, – который состоялся между мной и Homo Praehistoricus (доисторическим человеком). Мы не беседовали ни на английском, ни на французском, ни на латинском, ни на каком-либо другом языке. Когда я использую слово «сказал» или «произнес», то имею в виду образ, точнее, «грамматически правильный» плавный набор образов, переданный мне и воспроизведенный моим мозгом (или душой). Когда использую слова «крикнул» или «воскликнул», это значит, что набор образов был быстрый и как бы вспышками; а когда «засмеялся», – набор поступивших образов полностью соответствовал данному действию.
– Я разорву тебя на куски! Я тебя растерзаю и разбросаю по всей пещере! – воскликнул Homo Praehistoricus, или первобытный человек.
Я снова спросил, чем именно вызвал его гнев. Но он, вместо ответа, взбешенный, набросился на меня. В мгновение ока я был окутан световой дымкой, пара фосфоресцирующих рук обняла меня, но я не ощутил никакого физического воздействия, за исключением того, что моя внутренняя натура ощутила нечто вроде воздействия магнитной бури. Еще несколько мгновений, – и призрак отпрянул, вернулся на прежнее место и принялся издавать звуки, которые свидетельствовали о его бессильной ярости. Вскоре, однако, он утих.
– Почему ты хочешь меня убить? – снова спросил я.
– Я не могу причинить тебе вреда. Я дух, а ты телесен, дух не может навредить материи; мои руки – всего лишь иллюзия. Ваши душевные переживания могут стать причиной ваших телесных повреждений, но я… я ни на что подобное не способен.
– Тогда почему ты напал на меня? Чем ты обижен?
– Потому что ты сын двадцатого века, а я жил восемь тысяч лет назад. Почему вы живете в роскоши? Почему наслаждаетесь роскошью, благами цивилизации, о которых мы ничего не слыхали? Это жестоко по отношению к нам. Это сложно простить. У нас не было ничего, совсем ничего, даже спичек!
И он снова принялся издавать похожие на крики звуки, подобно обезьяне, которая видит яблоко, но не может его достать.
– Сожалею, но это не моя вина.
– Твоя, или не твоя, какое это имеет значение? У вас есть множество вещей, у нас не было ничего. Я сам видел, как ты получил свет, чиркнув спичкой о подошву ботинка. Одно-единственное движение. А у нас были только кремни; нам нужно было затратить полдня, чтобы разжечь огонь, мы сдирали кожу с ладоней, пока били камень о камень. Да! У нас не было ничего, ни спичек, ни коммивояжеров, ни бенедиктинской керамики, ни металла, ни образования, ни выборов, ни шоколадных конфет.
– Послушайте, но как вы можете знать об этих вещах, ведь вы, судя по пятидесяти футам над вашими костями, погребены здесь тысячи лет?
– Благодаря моей душе, которая говорит с вашей. Мой призрак не присутствует постоянно рядом с моими костями. Он может подняться; ни скалы, ни камни, ни земля, не составляют для него препятствия. Я часто поднимаюсь наверх. Я посещаю таверну. Я вижу, как мужчины пьют там. Я видел бутылку бенедиктина. Я прижался к ней своими бестелесными губами, чтобы попробовать, но у меня ничего не вышло. Я видел коммивояжеров, уговаривавших купить вещи, которые были никому не нужны. Это загадочные, непонятные мне существа, а их дар убеждения представляется мне чудом из чудес. Как вы намерены поступить со мной?
– Для начала – сфотографировать, затем поместить в специальную ванну, после чего передать в музей.
Он вскрикнул, словно от невыносимой боли, и умоляюще произнес:
– Ни в коем случае; эта пытка будет для меня невыносима.
– Но почему? Там вы будете под стеклом, в витрине из полированного дуба или красного дерева.
– Нет! Ты не понимаешь, чем это будет
