В третий раз было темно. Что-то негромко завывало в раме, но других звуков не было. Осень, подумал Рома. Дождь и листопад. Скоро придут холода, снег ляжет, и побежим. Куда побежим, он не успел придумать, но представил лыжи, два сверкающих в снегу следа и жар, влажный, пахнущий мокрой овчиной ворот толстого свитера у самого рта. Закрыл глаза в блаженном чувстве свободы и уже не открывал до утра.
Разбудил его какой-то звук, происхождения которого он не мог понять. Что-то грохнуло в доме. Он открыл глаза и лежал, прислушиваясь, но звук не поторился. Показалось, решил Рома. Закрыл глаза, но спать больше не хотелось. Хотелось в туалет. И всё же он продолжал лежать, прислушиваясь к ощущениям тела. Оно было слабое, полое, будто из него откачали жизнь, но уже не мучилось и не горело, а мысль о том, чтобы встать, не вызывала ужаса. Болезнь отступила. Осознав это, Рома улыбнулся, потянулся и сел в кровати, спустив ноги.
Кровь отхлынула от головы, в глазах потемело, но постепенно прояснилось: в темноте прорезался светлый квадрат окна, наметились занавески, подоконник, стул у кровати. Рома смотрел на всё это с умилением, как выбравшийся на берег после кораблекрушения.
Дождавшись, пока кровь вернулась куда надо, собрался с духом и встал на ноги. Они держали. Не торопясь, побрёл в туалет. В памяти всплыли другие разы, когда он еле-еле проделывал этот же путь в жару, цепляясь за стены, не чуя тела. Сколько же он провалялся? Всплыли чьи-то руки, которые его поддерживали. Кто это был? Рома ничего не мог вспомнить.
Он думал сразу вернуться в постель, но вышел в проходную комнату и остановился. Стоял и оглядывался, будто не был тут сто лет. Будто опять вернулся из-за океана и снова ему предстояло начинать жить здесь заново. А может, так оно и было? Всё казалось изменившимся, странным. Хотя всё было по-прежнему, и запах – он узнавал его, – хорошо знакомый запах дома, который признал первым по приезде из Штатов. Потом к нему привыкаешь и больше не чуешь, почуять снова можно, только если долго не был. «Вернулся», – подумал Рома счастливо и прошаркал на кухню.
Здесь было всё так же, светло и пусто. А ещё – очень чисто. Он вдруг понял, что его поразило ещё в комнате: прибрано, как никогда. Кто-то здесь был. Прибирался, помогал ему доползти до туалета, лечил и кормил. Но кто? Ленка? Он напрягся, но ничего не мог вспомнить. Кто бы ещё? Улыбнулся. Полагалось бы что-то почувствовать по поводу такой заботы, но он ничего не почувствовал – пока не мог. Всё, что в нём было, – только физическая, животная радость возвращения к жизни, и этого уже достаточно.
У ног мяукнуло. Кот потёрся о ногу.
– Гренобыч! Ты же животное!
Рома хотел наклониться, чтобы погладить, но понял, что не может – закружилась голова. Сел на стул, кот прыгнул на колени, подставил голову, шею, обстоятельно стал поворачиваться, подсовывая себя под руку, щурил глаза и громко мурлыкал.
– Котяра ты, – бормотал Рома. – Соскучился. Ну вот, вот. И так ещё, да. И я тебе рад. Как же я тебе…
Рома запнулся. Он бормотрал и не думал, но вдруг понял, чего ему не хватает: он не слышал кота. То есть, конечно, слышал – утробное мурчание, но ничего больше. Никакой информации – просто кот, просто мурлычит.
– Гренобыч? – Рома заволновался, взял кота под мышку и развернул лицом к себе. – Эй, скажи что-нибудь.
Мурлыча по инерции – этот ротор не так просто заглушить, – кот стал недовольно отворачиваться, задёргал хвостом. Висеть ему было неудобно, он принялся краем глаза высматривать под собой, куда прыгнуть.
– Погоди, а меня? Меня-то ты слышишь? Это же я, я – другой.
Он произнёс это, и всё в нём похолодело: это была неправда. Не другой, никой не другой, а такой же, как все. Произносит простые человеческие слова, так что кот его не понимает. И сам он ничего не слышит. Не только Гренобыча. Он вообще ничего больше не слышит.
Он поставил кота на пол, поднялся и подошёл к окну, изо всех сил прислушиваясь. Было тихо. Он распахнул рамы. Тёплый воздух хлынул в комнату. Пахло так, что закружилась голова. Сад был полон щебета, звуков, оглушающего трезвона.
И ничего больше. Ни пения. Ни музыки. Ничего.
Мир стал немым. Мир молчал. То есть нет, конечно. Он говорил, как всегда, на множество голосов и интонаций, но для Ромы это было снова – щебет, шум, трескотня. Ничего больше.
Он опустился на стул и так сидел, без единой мысли, тупо глядя в пол. Потом мысль вернулась, вернулась в виде стучащего в висках вопроса: почему? Почему, что он сделал не так, почему всё кончилось? Неужели из-за болезни? Неужели простой грипп… Нет, не верю. Такое невозможно. Хотя, конечно, и то, что было с ним раньше, тоже казалось невозможным, но для него наоборот: он уже забыл, каково это – ничего не слышать, каково это – быть как все. Ему казалось, что он рухнул в пропасть, из которой невозможно выбраться. Да, он был жив, но он забыл, как в этом состоянии жить.
Почему, стучало в висках, почему это случилось? Мысли плясали лихорадочно. Казалось, должен быть выход, казалось, всё можно исправить. Если вспомнить, что сделал не так. Но как? Куда теперь бежать? К Итили? К ведяне? Что они смогут сделать? Ведяна спит…
Спит?
Он вскинулся и обмер. Стало по-настоящему, оглушающее страшно: а вдруг и её он больше не увидит? Не услышит и не узнает? Вдруг он и её потерял?..
Хлопнула дверь, и по полу зашоркали шаги. Он обернулся: кто это? Ленка? Ленка! Тут же всплыл весь последний день перед его болезнью. И чего просила она. И что он ей говорил. Ах, Ленка!.. Чувствуя закипающую злобу, он ринулся в коридор.
Она ещё стояла в дверях и переобувалась. На ней была куртка цвета беж и безразмерная бабская юбка, всё новое, чистое, и выглядела она вообще прилично, не как тогда. Короткие волосы чуть отросли. Услышав шаги, подняла глаза и разулыбалась. С лица её спала одутловатость, появился здоровый цвет. Ленка теперь больше походила на саму себя, а ещё больше – не свою мать, как Рома помнил её со школы.
– Ромчик! Наконец-то! Встал! Как я рада, ты… – Но, различив то лицо, с каким он на неё надвигался, она поперхнулась словами, отшатнулась и стала пятиться к выходу. – Ты чего? Рома, ты…
– Что ты сделала? – еле сдерживаясь – ещё чуть-чуть и убьёт – прорычал он, налетел и прижал её к стенке. – Что ты сделала, отвечай?
– Да ты что! С ума сошёл? Что
