– Ты всё-таки сделал, – перебил его Рома холодным голосом.
– Чего? – оторопело спросил дядя Саша.
– Стройку. Сделал, да?
– Да, Ромка! Ты прикинь! Ты его как поправил, уж я не знаю, что ты там сделал, но он вообще всё на себя взял! Рома, это же нам такое дело, нам всем: и центр, и музей, всё это…
– Река ушла? – перебил его Рома.
– Река? Какая река. В смысле?.. Я… не… что-то я не совсем…
– Там река, – сказал Рома, сдерживаясь и закрывая глаза. – Впадает в Итиль. Болота от неё. Вокруг – болота.
– Я не знаю, вообще не понимаю, какая река, нет там вроде, там же это, ну, Итиль, да, а ещё-то… Да ты увидишь! Ты посмотришь, тебе самому понравится. Там такое место, там же всё просто – ах! И центр, и музей, и природа! И для туристов – ну, домики. Как надо. Реконструкция, по записям, от Соколова, реконструкции типичной деревни, ты проект как увидишь, тебе понравится, Ромик, правда. А для города – это же спасние, ну, для экономики в смысле…
Рома молчал и только кивал. Он не находил в себе сил говорить.
– Да идите же в дом, ветер на улице, – послышалось с крыльца – Ленка стояла там, не спускалась вниз.
– Покажешь? – спросил вдруг Рома, подняв на дядю Сашу глаза.
– Что?
– Стройку. Покажешь?
– Ну а то! Конечно. Как получше тебе ста…
– Поехали. – Он шагнул к калитке.
– Куда?! Только встал, температура же! – донеслось с веранды.
– Сейчас? – опешил дядя Саша. – Ром, да ты…
– Ладно. Как хочешь. Я сам. – Он открыл калитку и успел сделать шаг.
– Да чтоб тебя! – Дядя Саша дёрнулся за ним. – Ладно, залазь. Быстро – туда и обратно.
Открыл машину, сел за руль. Завёлся. Было видно, что на крыльце что-то продолжала кричать Ленка.
– Ты бы хоть куртку какую взял, – журил дядя Саша, бросая на него взгляд через зеркальце и выкручивая руль на колдобинах. – Прохладно же ещё. О здоровье подумай.
Рома не отвечал. Он молчал всю дорогу, зато дядя Саша говорил, не прекращая – всё, что случилось, пока Рома болел, как переживали люди, как переживал лично он, кто что для него делал и что делал лично он. И как это было сложно, ведь в то же время он регистрировал национальное общество, хлопот с этим много, ездил в областной центр, но надо в Москву, без этого никак, ничто не решается без Москвы, а как он поедет, если Рома болеет и весь город на ушах, да и куда вообще они теперь без него, итилиты… Рома молчал. Он вцепился глазами в дорогу. В голове была пустота. Чувство беды, рухнувшее на него, не проходило, оно мешало думать, мешало что-либо понимать. Почему, почему – только это стучало в висках.
Выехали из города. Машина запрыгала, сбавила скорость, стала клевать носом в колеях. Дорога, по которой он всегда ходил в лес, расширилась, её разъездили тяжёлым транспортом, отпечатались глубокие следы больших колёс. Стали подниматься на холм. Навстречу им выехал и принялся спускаться пустой КамАЗ.
– Капитального строительства не будет, почвы песчаные, нельзя, всё на сваях, но так нам только на руку – как и было, как всегда строили, приречные деревеньки-то, – говорил дядя Саша. – Так что увидишь – аутентика, сплошная аутентика.
КамАЗ прогрохотал справа. Поднялись на холм – и повернули туда же. К Итили.
– Куда? – бесцветно спросил Рома.
– Да вон, недалеко, – кивнул дядя Саша вперёд по ходу движения. – Сейчас сам увидишь.
Но Рома уже видел: плешь Кривошеина, точнее, весь холм, ближний к Итили, был огорожен, часть срыта, крутой бок отсыпан. В вязкой весенней глине стояли техника и будка строителей. Стройка была пока сплошным месивом, понять что-то невозможно.
Только какая разница. Это было не то. Он уже понимал: не то и не там. Но что же тогда? Почему?
– Ты не смотри, – говорил дядя Саша, – так-то всё ещё только-только, но совсем скоро – вот увидишь. Мы лес ждём, должны через пару дней, обещали уже. Ну, для домиков. И для музея. Итильская слобода – нравится?
Подъехали и остановились перед въездом на стройку. У ворот стояли два столба, между ними была растяжка: «Эколого-просветительский центр «Итильская слобода».
Рома вышел из машины. Остановился, глядя перед собой. Деревянные, почерневшие от времени итилитские домики легко представлялись в этом пейзаже. Пустые домики, речной ветер хлопает открытой дверью. И рыболовная сеть полощется белым стягом. Как где-то там, в оставленном дедовом – его – доме.
– Тут, конечно, проблем – выше крыши, – всё не прекращал болтать дядя Саша. Он вышел тоже и остановился рядом. – Холм этот – отсыпа́ли, отсыпа́ли, а всё опять. Весна, конечно. Но лучше сейчас, чем потом, через год бы тут всё поплыло, да? Ну, вот и я так считаю. А место лучше, правда, лучше, чем там, в логу, это ты молодец, это ты правильно указал, там чего – комары одни, а тут – ветер, простор, Итиль. И для туристов, туристам же что ещё надо…
За холмом реки не было видно. Небо висело тяжёлое, тревожное, и легко было представить, что да, лежит она там, внизу, под яром, беспокойная, тёмная – такая же, как небо.
– Я место не указывал, – сказал Рома. Голос у него был глухой, как будто молчал год. – Это он сам. Я только сказал, что там ничего стоять не будет.
– И правильно! Конечно, вот и правильно! Зачем там-то? Это я не сообразил сразу. А тут – простор, а воздух-то какой, чуешь? Воздух! Для музея, для базы…
Он с шумом вдохнул, выпятив вперёд грудь, будто старался втянуть в себя весь этот простор, и вдруг обернулся к Роме, понизил голос и заговорил елейно, как раньше не умел:
– Ромочка, а что, правда, ну, что ты это… встретился с ведяной? И что у тебя всё от этого? Ну, от неё то есть. Правда?
Рома похолодел.
Только не рассказывай. Никому. Никогда.
Он почувствовал, как всё в нём ухнуло. Обернулся и молча смотрел на дядю Сашу. Тот испугался и засуетился ещё больше:
– Ну, все говорят, я не знаю, но люди, все… Ленка, мол, что ты сам, когда болел, всё звал её, звал, мол, какую-то Яну, а потом поняла, что не Яну, а ведь яну. Да? Правда? Ромик, ты не подумай, я ничего, я так, просто… ну, мне-то сказать можешь? Я же это… ну, не совсем чужой, да? И эта… для центра… как было бы для центра… это же – живая мифология, это прямо – ух!
Рома молчал. Говорить ничего не имело смысла. Почему бившееся внутри всё это время лопнуло. Больше не было вопросов так же, как не могло быть других ответов.
Предал. Сам. Сердце сжималось от обречённости.
