– Что со мной? – повторила она. – Это что?
Она коснулась лица, провела по глазам и посмотрела на свои мокрые руки, будто могла увидеть на них свои слёзы.
– Ты плачешь.
– Но я не могу, – пробормотала она, глядя на него с растерянностью.
– Что ты, это же хорошо. Ты плачь, поплачешь – и всё пройдёт, – стал говорить Рома утешительно.
– Больно.
– Нет, что ты! Слёзы – это не больно. Они помогают. Всегда.
– Нет, это больно, это так, это… никогда! – Слова вырывались с судорогой. – Разрывает. Изнутри рвёт. – Она глядела на него с надеждой, будто ждала, что он поймёт её без объяснений, скажет всё сам и остановит её страдание.
Рома поднялся на коленях, обнял, положив её голову себе на плечо, и стал мерно качаться, будто баюкал ребёнка. Он сам уже успокоился и всё как будто понял. Страх прошёл. Он понимал теперь, что всё зависит от него, и это вселяло спокойствие.
– Я виноват, – сказал тихо, в такт своему раскачиванию. – Прости меня.
Она тут же порывисто отстранилась и вгляделась в него. Кажется, она только тут вспомнила, с чего всё началось. Смотрела на него во все глаза, будто не узнавала. Потом провела ладонью по лицу, по глазам – она больше не плакала, хотя сама не заметила этого.
– Да. Ты, – сказала, как будто начала припоминать. – Ты стоял там. С чужой. Но зачем ты стоял? Ты не хотел её, я видела. Но если ты её не хотел, почему ты тянул её к себе? Зачем?
Она говорила всё быстрее и быстрее, уже плохо подбирая слова. Рома видел, что ей тяжело говорить, она опять вот-вот расплачется, но не знал, что ей отвечать – и снова обнял её, спрятал лицо у неё на плече, в мокрых, пахнущих Итилью волосах.
– Так, всё так. Я знаю, – бормотал, тоже не подбирая слов. – Это сложно. Это как… Я не знаю.
Он вдруг вспомнил весь свой день в ДК, и не одну только Любочку, но и Тёмыча, и дядю Сашу, весь их театр, и тётку в киоске, вспомнил, как он купался в новом чувстве – власти над ними, своей власти, потому что он может то, что не дано им, понимает больше, видит и слышит больше, чем они, и это словно делало его лучше, делало его важнее. Но почему? – подумал и зажмурился от этой мысли и сильнее прижался к ведяне, будто хотел закрыться ею. Ему стало невыносимо стыдно.
Не другой. Такой же, как все. И всё в нём такое же – ломкое, слабое. Дурное.
– Бедный, – услышал вдруг. – Бедный, – повторила ведяна. Он чувствовал, что она смотрит на него, разглядывает, но не мог открыть глаз – не мог представить, как посмотрит теперь в её глаза.
Вдруг вздрогнул – это она коснулась его лица пальцами. Понял, что дождя уже нет, и открыл глаза.
Пространство было пустое и умытое. Ветер уже не рвал воздух, он не метался по пляжу, холодный и нервный, и без его воя и без дождя стало вдруг слышно далеко. Но нечего было слышать – плескала река, гудели прибрежные сосны. Пространства было много, воздуха много, и одна пустота кругом – только они вдвоём на всём пляже.
Солнце вынырнуло из тучи и садилось за Итилью, глядя на них своим единственным красным глазом.
Ведяна вдруг поднялась на коленях, порывисто прижалась к нему и обняла. Рома почувствовал через мокрую и гадкую одежду – тепло, почти жар её тела и понял, что сам ужасно, смертельно замёрз.
– А правда, что… – услышал он горячий шёпот прямо в ухо, так что мурашки побежали по коже – она говорила по-другому, совсем иначе, не как всегда. – Правда же, что я – живая? Как ты, да? Я это только теперь поняла. Сейчас. Как ты!
В её голосе звенел первый, удивлённый и радостный смех. Она плотнее прижалась к нему. Рома, ещё оглушённый, ещё не верящий в то, что происходит, несмело улыбнулся и обнял её тоже.
– Да. Конечно, да.
Глава 4
В бурю погибло много деревьев. Рома недосчитался трёх, с кем были связаны воспоминания, к кому он часто приходил, а в детстве – залезал на них и сидел, чувствуя себя господином мира: ясень на Спасской, недалеко от школы, клён в тупике у дома и любимая берёза перед крыльцом. Она рухнула на веранду и чудом не разрушила её, только треснуло стекло. Раскололась, но осталась жива яблоня под окном: половина её кроны лежала на земле, белея древесиной, как вывороченным суставом.
Разобраться с берёзой он смог только на следующее утро – вернувшись после бури, не нашёл в себе на это сил, хотя и боялся, что ствол обрушит веранду. Но он был такой уставший, мокрый и замёрзший, что единственное, о чём мечтал, – это горячий душ и постель. Ведяна же, казалось, умела регулировать температуру своего тела и домой возвращалась уже в сухой одежде. Рома ей завидовал.
Утром он одолжил у соседа бензопилу и распилил берёзу, а также упавшую ветку яблони. Груда белого мёртвого дерева, издавая сладкий свежий запах, легла в углу у забора. Когда возвращал пилу, сосед спросил, можно ли взять дрова для бани, и Рома, всё ещё оглушённый грохотом пилы и гибелью любимой берёзы, не сразу понял, о чём речь. Когда сообразил, быстро закивал и поспешил уйти, чтобы не встречаться с соседом взглядом.
Даже через неделю после бури разрушения в городе оставались заметны. Тут и там латали крыши, сдирая свернувшиеся гармошкой железные листы, кое-где они повисли на последних крепежах. Вставляли выдавленные стёкла и меняли рамы балконов. Казалось, кто-то гигантской рукой погладил город против шерсти. Обломанные ветки и сучья, а также мусор, вылезший из всех щелей, быстро прибрали, но всё равно это ощущение взлохмаченности было везде, куда ни кинь глаз.
Все разговоры были о буре. На каждом углу, в транспорте, на остановках, в магазинах, – встретившись, люди начинали рассказывать, как они пережили её, где находились и что потеряли, какие ужасы вокруг них творились, а какие – на другом конце города, где всё было страшнее и хуже, и с каждым днём размеры бедствия как будто росли.
Однако другие обитатели города быстро забыли о произошедшем. У них появились новые заботы. Буря стала той границей, за которой только маячившая зима ощутилась неотвратимо. Резко похолодало. Те птицы, что обычно покидали город, снялись, не теряя больше ни дня. Их место тут же заняли прилетевшие из леса синицы и снегири. Они осваивались с деловитостью деревенских жителей, явившихся в город по делам: инспектировали
