В понедельник Рома пошёл к Алексею. Разобравшись с навалившимися делами, залатав веранду и привыкнув к зияющей пустоте в окне в том месте, где росла берёза, он вернулся мыслями к пьесе, к тому, что надо её как-то переделать, а главное, надо же задействовать злосчастный кран, о котором Стеша по вредности своего характера никак не забывала. Если на кране – вдруг – лететь самому – какой бы бредовой эта перспектива ни казалась, но пока она маячила, надо было приготовиться, – придётся цепляться надёжным способом. А сделать это можно только с помощью альпинистской обвязки. А единственное место, где её можно найти, – это у Алёши – Рома почему-то был уверен, что он до сих пор не избавился от своего снаряжения. Да и тетрадь надо бы вернуть. Как ни жалко с ней расставаться, но Рома понимал, что почерпнул из неё всё, что мог, и больше она ему не пригодится.
Он не стал звонить дяде Саше и пошёл один, рассчитывая, что вспомнит дорогу. Так и вышло: он без труда нашёл дом, нужный подъезд и поднялся на пятый этаж, узнавая лестницу и двери. Нажал на звонок и сделал шаг назад, чтобы его можно было увидеть в глазок. Стоял и ждал. Однако за дверью ничего не происходило. Нажал снова и прислушался, однако опять по ту сторону не было никаких признаков жизни.
Ушли? Все? Но куда? И главное как? Рома помнил рассказ дядя Саша, какого труда стоит спустить коляску с Алёшей с пятого этажа. Больница? Регулярное обследование?
Но почему-то в душе заскреблось.
Рома спустился и вышел из подъезда. Задрал голову, попытался понять, какие окна их квартиры, но не сообразил. Вон те, что ли, зашторенные сиреневым? Нет, он таких занавесок не помнил. Стоило бы позвонить дяде Саше. Но он стоял и в каком-то оцепенении оглядывал двор, скамейку перед подъездом, деревья, припаркованные автомобили. Чувство тревоги нарастало с каждой секундой, но вдруг как бы сквозь него проступило другое – Рома вспомнил. Он вспомнил, что уже был здесь, приходил один, без дяди Саши, и так же стоял у подъезда, смотрел на двор. Вспомнил, что тогда была хорошая погода, очень тепло и солнечно, и вспомнил, о чём говорили птицы и о чём – крысы возле мусорных баков вон там, на углу. Когда же это было? – стал перебирать в памяти вспыхивающие пятна и догадался: в тот день, в первый, когда всё только случилось и он таскался по городу, как в обмороке, его перекидывало с одной улицы на другую. Но он не ожидал, что его может привести сюда, к Алёше, и уж никак не думал, что сможет об этом забыть. Выходит, совсем никого не было у него во всём городе, кого бы ему захотелось увидеть в бессознательном состоянии, – кроме ДК и вот Алёши.
Подумал и усмехнулся, но тут же охолонуло: так ведь он и в тот день его не застал! Тоже? Или уже? Тревога плеснула с новой силой. Он будто ощупывал что-то дурное перед собой, но ещё толком не разбирал, ещё боялся обмануться. Нет, может, всё не так, не может быть так, почему вдруг, с чего?.. Но тревога росла и толкнула его в спину, вытолкала от подъезда – он пошёл по двору, лишь бы что-то делать.
Через десять шагов оказался возле мусорных баков, у которых стоял и в прошлый раз, – теперь он это отчётливо помнил. Но сейчас они были пусты – их недавно опорожнили, и никаких крыс. Два голубя, кивая головами, ходили у рассыпанных по земле недалеко от мусорки мокрых крошек. Кроме их бормотания, ничего не слышно. Рома подошёл зачем-то и заглянул в бак, постучал ногой. Нет, ясно, что, пока баки пусты, крысы сюда не сунутся. Рома видел их тропы тем чувством, которое соединяло для него теперь непонятные ему самому, неосознаваемые обонятельные знаки со зрительными, так что он именно видел эти тропы – тёмные ниточки, ныряющие за бак, пересекающие дорогу и бегущие к чёрному провалу отдушины.
Не думая зачем, Рома пошёл по ним. Присел перед отдушиной, постарался заглянуть как можно глубже, но в темноте терялось не только пространство, но и крысиные следы. Рома видел и знал, что по ним ходили в последний раз на рассвете – они казались тусклыми, а если бы были свежими, он видел бы их ярко. Ждать было нечего да и незачем. Он поднялся, разгоняя кровь в затёкших ногах, обернулся – и заметил, как кто-то юркнул за угол.
Быстро пошёл туда. Маленькая, грязно-белая с кремовыми подпалинами кошка испуганно обернулась на него и прыснула через дорогу к мусорке. Видимо, она возвращалась в подвал, но заметила его. Рома остановился. Не имело смысла преследовать испуганное животное. Он медленное стал переходить дорогу, понимая, что она следит за ним, произнося успокоительную формулу первого знакомства, которую для себя перевёл как киплинговское «Мы с тобой одной крови», хотя точного перевода, в принципе, не могло быть: в человеческом языке ни одного подходящего слова для этого не было.
– Кто ты? – последовал ответ после того, как он повторил формулу раз двадцать и приблизился к мусорке почти вплотную.
– Другой, – отозвался Рома и хотел сделать ещё шаг, но его остановили, потому что оттуда откликнулись:
– Стой. Ты чужой. Чего ты хочешь?
– Я ищу друга. Он болен. Он не ходит. Я ничего не знаю о нём.
– Он жил над всеми?
– Он жил над всеми, – согласился Рома. – С ним жила мать, – добавил он и замолчал, потому что подумал: какое дело обитателям двора до этого. Мать не мать – сами они не помнят родства и не замечают его за людьми. – Он не ходил. Он сидел в железном кресле, – поспешил он найти другие, более зримые приметы.
– Я помню, – услышал из-под бака. – Их нет. Давно. В железной коробке пропал он и женщина. Женщина вышла, потом снова пропала в ней. Так много раз. Потом в дом пришли люди. Много чужих людей. Они были с женщиной. И вышли вместе. И снова пропали в железной коробке. Больше их не было. Давно.
Рома слушал, не перебивая, пытаясь оживить в воображении картины того, что здесь происходило. Коробки, люди, исчезающая женщина… А Алёша? Алёша пропал один раз и больше не вернулся. Его увезли на машине скорой помощи – и больше не привозили…
Всё было ясно, он
