Он говорил недолго и сам плохо понимал о чём. Главное – смотрел в глаза. В лица. Мужские, женские. Молодые и нет. Со следами болезни и совсем ещё, совсем здоровыми. Некоторые из них не знали, что их ждёт, хотя большинство, конечно, приходило именно с этим и затем, чтобы услышать его слова. И если там, наверху, он говорил всем разное, но всегда примерно одно и то же, то в подвале не повторялся никогда. Он вглядывался в них и говорил то, что они сами не могли произнести о себе: об их жизни, о счастье и несчастье, о надеждах, о заверёшнных и незавершённых делах, об их мечтах… Он не спрашивал, он сам рассказывал им о них, как об уже законченных книгах, в то время как остальных, у кого ещё не стояла пустота за плечами, можно было попробовать переписать заново или дополнить.
И они всё понимали. Слушали, не переспрашивая. Рома не пытался сохранять им надежду. Он хотел только одного: чтобы они знали. И были готовы. Он хотел, чтобы им было легче. Он видел, как от каждого слова их вера угасает, и на её месте является новое чувство, точного слова для которого он не знал. Но это чувство было проще и определённей, оно ничего не требовало ни от самого человека, ни от Ромы, но давало им обоим силу, какой не могла бы дать вера. Это было смирение, это было спокойствие. И это было счастье.
Да, счастье было тоже, ясное и простое, и Рома успокаивался каждый раз, когда замечал его. Тогда он замолкал, пожимал руку мужчинам, брал в свои ладони женщин, и они поднимали глаза и смотрели откуда-то оттуда, из глубины своего колодца, где уже проступало дно.
Отвечали все одно и то же, но Рома слов не слышал. Он вслушивался в то, что открывалось в этот момент за ними: мелодия, которая звучала, растворённая во всём. Их уже завершающиеся жизни вплетались в неё с такой же ясностью и определённостью, как прежние, уже отзвучащие человеческие мелодии, в то время как живые, меняющиеся слышались в ней вспышками, контрапунктами, ещё не добавляя своих тем, а только проигрывая их, будто настраиваясь. Но все они были слышны, все они были не зря, все составляли эту симфонию, которой он теперь наслаждался и всё-таки тайна возникновения этой музыки, тайна её рождения оставалась для него тайной, и это было то, от чего кружилась голова.
Вечерами, когда все уходили и он оставался один – тихо киряющий внизу Капустин был не в счёт, – Рома запирался в рубке и пробовал записать эту музыку. Записать, как слышал. Немея от собственного несовершенства и несовершенства обычных земных звуков, которые не могли передать того, что он хотел.
Дом его теперь был полон зверей. Утром он выходил в сад, где вывесил несколько кормушек, и к нему слетались со всех сторон, окружали, заполняли уши гомоном, говором, новостями и просто пустой, жизнерадостной болтовнёй, к которой так склонны мелкие птицы. Благодаря им Рома знал теперь всё, что происходило в городе и окрестностях, заранее знал погоду и с утра пребывал в хорошем настроении – они его веселили. Вороны, которым он выносил объедки, сидели обычно повыше и не спускались, но обсуждали происходящее со свойственным им высокомерием. У веранды, у калитки, под крыльцом сидели и ждали его собаки и кошки, не смевшие подходить близко из-за Гренобыча. Их он не кормил просто потому, что не смог бы прокормить всех, давал только тем, кому это было остро необходимо, но они шли не за этим: им достаточно было просто внимания, потрепать по голове тех, кто этого не боялся, посмотреть на тех, кто подойти не смел.
И выслушать. Как у людей, у них были свои обиды, но, не будучи людьми, они не понимали, что приходят к Роме именно с ними, и ему требовалось всё красноречие, чтобы рассказать им же самим, что с ними. Обычно этого им хватало, чтобы ободриться и уйти с весело поднятым хвостом и дружелюбием в глазах и долго ещё не появляться возле Роминого дома.
Однако бывали такие, кому уже нельзя было помочь словом, а требовалось лечение, и тут Рома терялся. Лечить он не умел. Никакого дара исцеления ему не открылось, да он в него и не верил. Если для победы над болезнью требовался только сильный дух больного, Рома помогал, как мог, но при перебитых лапах, загнивающих ободранных боках, слезящихся от вирусов глазах требовалось медицинское вмешательство. Однако уговорить зверей сходить туда, где пахнет смертью, было невероятно трудно, ведь его гости были народом бродячим, они боялись – людей, боли, злых запахов, а представить, что им станет легче, не могли. И всё же многие шли. Превозмогая страх, закладывая уши и щеря зубы, они шли, скулили, ныли, кто-то от страха принимался злиться на самого Рому, – они вели себя как люди, и его это не удивляло.
Одна недавно ощенившаяся сучка, потерявшая своих щенков и мучившаяся маститом, вцепилась ему в руку и прокусила кисть. Это случилось у самой двери в клинику. Перепугавшись того, что сделала, она отскочила на пять шагов и стала лаять, заливаясь собственным ужасом и болью. Рома терпеливо стоял, прижимая левую ладонь к груди, и ждал, когда она успокоится. Кровь капала на снег.
Сучка успокоилась только через полчаса и, клянча прощения, подползла к нему на брюхе. Рома ничего ей не ответил, открыл дверь и спустился в подвал – с первого дня он ходил в одну и ту же ветеринарку. Пока Лариса, та самая, которая лечила первого кота, осматривала собаку, Валя обработала Роме рану и вколола лекарство против бешенства.
– Ещё три раза придёшь, остальное доколем, – сказала мрачно, выбрасывая шприц. – Спасибо скажи, что у нас есть, обычно-то не бывает.
Рома сказал спасибо, хотя не знал, зачем ему эта вакцина: собака бешеной не была, это он точно знал.
Сучке повезло: буквально накануне к задней двери клиники, выходящей во двор, подбросили коробку со слепыми ещё щенками. Лариса и Валя, злые на весь свет от недосыпания, уже извелись, отпаивая их из пипетки через каждые четыре часа.
– Ведь свои же! – говорила Валя, ведя Рому после
