Они пересекли двор, окружённый хрущёвками, дошли до двери в другой подвал. Валя, звеня ключами, отперла её и зажгла свет. Снизу пошло влажное, спёртое тепло. Пока ждали Ларису с новоиспечённой молочной матерью, Валя, накинув пуховик на белый халат, курила, придерживая ногой открытую дверь. Было морозно, падал невесомый, редкий снежок, было слышно, как где-то в котельной шевелились и скулили проснувшиеся голодные щенки. Рома прижимал к груди руку, которая пахла свежим бинтом и спиртом. Рука ныла. Смотрел в белёсое, подслеповатое небо и думал, какими словами передать ведяне всю эту застывшую, но такую счастливую минуту. Вспомнил первого кота, которого привёл в клинику, и подумал, что с этой сучкой всё будет хорошо.
Наконец появилась Лариса, быстро пересекла двор. На её руках лежала расслабленная собака.
– Наркоз? – спросила Валя и кинула окурок, притоптала ногой.
– Вот ещё, – фыркнула Лариса. – Ей так хватило. Сил-то нету совсем.
Она нырнула в подвал и быстро стала спускаться вниз. Рома последовал за ней. Под жёлтой лампочкой у стены стояла коробка. Сучку поставили туда, в копошащуюся, скулящую массу.
Будто её опустили в воду, собака застыла и подобралась, словно пыталась не замочить брюхо, и с недоумением стала коситься себе под ноги, где ползали, задирая морды, тёплые обрубочки. Потом наклонила голову, сунула нос в их массу, дважды шумно вдохнула, чихнула – и вдруг рухнула на бок, подставив исстрадавшиеся соски. «Ну, где же вы были? Где?!» – со счастливым недоумением выражала она всем своим существом.
– Надо же, – сказала из-за спины Валя, хотела ещё что-то добавить, но промолчала. Махнула рукой и пошла наверх.
– Идём, – сказала Лариса, голос у неё дрогнул, и она нахмурилась, чтобы не заплакать. Слегка толкнула Рому в бок. – Пошли.
Рома кивнул и пошёл к лестнице. Обернулся – собака еле заметно шевельнула хвостом.
– Отойди, я закрою, – сказала Лариса, когда он вышел и зажмурился от неожиданно яркого света. Слева, у подъезда, громко шоркнуло – какая-то женщина вынесла таз с бельём и встряхивала простыни, развешивая их на натянутую между металлических столбов верёвку. Пахло свежим снегом.
– А они как? – удивился Рома.
– Не бросим. – Она усмехнулась. – Скоро приду. Еды дам.
– Я что-то за это… – засуетился Рома, но она перебила:
– Ой, ладно. Успокойся. Ещё же не раз придёшь.
– Приду, – кивнул Рома и улыбнулся.
Он не знал, что это значит, но понимал, что это теперь его дело: приходить сюда изо дня в день. Приходить и приводить.
Из всех, кого он привёл, умер только первый кот: он слишком долго мёрз на камне. В тот же вечер он просто не проснулся. Рома похоронил его на опушке леса, когда пошёл проведать ведянину поляну.
Январские праздники вышли тяжёлыми: в ДК чередой шли концерты, Рома не вылезал из рубки. Люди в эти дни к нему не приходили, но звери перерыва не знали, тогда как клиника не работала, и Рома каждое утро выходил из дома с невольным страхом – ждал, кого увидит на сей раз. Он знал, что, случись что-то серьёзное, он не справится, но, по счастью, в эти дни сильных травм ни у кого не было, а с подмёрзшими лапами, лишаями и ушибами он уже научился разбираться сам.
Но вот восьмого января, спускаясь с крыльца в сад, чтобы насыпать в кормушки семечек, он вдруг заметил прямо под последней ступенью что-то вроде грязной тряпки. Вовремя отдёрнул ногу и поставил её рядом. Наклонился и присмотрелся.
– Приходи к нему лечиться и корова, и лисица… – пробормотал, признав в куске меха живого зверя.
Дикие к нему ещё не приходили. Он знал, что они подходят к забору, некоторые залезают ночью в сад, но страх и осторожность не позволяли им показаться на глаза. Он знал, что приходят они за тем же, что и остальные, поэтому просто всякий раз сообщал им, как в космос, без надежды на ответ, что знает о них, тоже любит, и, если им нужна помощь, пусть выходят.
И вот Лес, до сих пор только наблюдавший за ним, вышел.
Лиса лежала на боку, как-то нелепо уткнув морду в передние лапы. Сначала показалось, что зверь в обмороке. Но нет, он дышал и всё чувствовал, хотя ни единой эмоции, ни одного слова не долетало от него. Полное равнодушие к собственной судьбе.
– Ну-ка, – сказал Рома как можно мягче и протянул к лисе руку, – посмотрим, что у нас тут.
Аккуратно перевернул – тело оказалось мягким, совершенно безвольным. Кровь ухнула от того, что он увидел. Морда казалась сплошным месивом: грязь, кровь, содранная на голове кожа. Один глаз вытек, на его месте была запёкшаяся чёрная рана. Второй был закрыт. Пасть приоткрыта, язык вывален. Лис тяжело дышал.
– Тихо, тихо, тихо, – забормотал Рома, когда первый ужас отошёл. Он старался говорить спокойно, хотя понимал, что успокаивает не зверя, а себя. – Ничего, ничего. Ещё поборемся. Сейчас. Погоди-ка.
Стараясь не смотреть в страшный глаз, он принялся как можно мягче прощупывать тело лиса. Нельзя было поверить, что в остальном всё у него хорошо. Так и оказалось: на боку была рана, шкура свисала клоком, передняя лапа перебита – по мягкому, почти безжизненному телу прошла судорога, когда Рома коснулся её. Похоже, его сбила машина.
– Ну что же ты? Как же так-то, а? И ведь приполз, дотерпел. Ну, ничего, ничего. Сейчас. Потерпи. Ещё немного потерпи.
Он постарался улыбнуться, чтобы ободрить зверя. Почувствовал слабый, почти незаметный – не отклик даже, а так, тепло. Лис всё слышал и понимал. Но ни во что уже не верил: он приполз умирать. Просто умереть у него на глазах. Рома почувствовал, как перехватило горло, резко выпрямился и одёрнул себя: не хватало ещё раскиснуть прямо над ним. Ему не этого надо. Совсем не этого.
– Сейчас, сейчас. Я хочу сделать тебе легче.
Не отдавая себе отчёта, Рома встал на колени и стал нежно, мягко оглаживать грязный мех, избегая раненых мест. Лис вздрогнул от непривычного прикосновения, и Рома почувствовал исходящее от него недоумение.
– Сейчас, милый. Легче. Уже легче, – говорил, соображая, что необходимо делать сию же минуту, но не позволяя себе суетиться. Лис расслаблялся, Рома чувствовал это руками. По его мышцам проходила судорога, дёргались лапы, волна прошла по хвосту. – Вот. Вот. Хорошо, – бормотал шёпотом. Лис погружался в спасительную дремоту.
Когда он заснул, Рома бросился в дом. В кладовке, куда не заглядывал сто лет, нашёл подходящую по размеру коробку, сунул туда первый попавшийся обрывок чего-то мягкого, тёплого – оказалось потом, что это материна старая шаль
