Я в потрясении сползаю с кресла и, шатаясь, ползу вверх по ступенькам. Руки и ноги плохо мне подчиняются – то ли он выкачал из меня многовато крови, то ли дело в волнении.
Я хватаюсь за перила, не доверяя ногам, и дрожащей рукой поднимаю корзинку. На палубе я, как робот, раздаю еду своим питомцам. После этого падаю, как подкошенная, на бухту канатов и впиваюсь взглядом в безмолвный лес. В голове бесконечно вертятся слова колдуна.
Я – его собственность.
Собственность, ничего более. Имущество. Принадлежащий ему предмет.
Мне на кисть падает слеза. С удивлением смотрю на нее: оказывается, я плачу. Плач переходит в бурные рыдания, я ничего не могу с собой поделать. Остается ждать, пока минует кризис, стараясь не слишком шуметь. У меня чувство, что весь мир превратился в неподъемную тяжесть: так действует беспамятство, постоянная опасность, угрожающая мне на этой калоше, мое рабское состояние. Хорошо хоть, что есть догроны. Осторожная обходительность, которой они меня окружили, – единственное, за что можно уцепиться. Теперь мы связаны общей судьбой.
Слезы выплаканы, а я все еще сижу на своем импровизированном сиденье, шмыгаю носом и утираю его рукавом. Мне до тошноты тяжело и тоскливо, но худшее позади, грусть постепенно отступает. Подношу руку к шее, раздраженной непривычной тяжестью ошейника, и дергаю его, силясь разомкнуть, но деревяшка, похоже, обрела прочность стали. Концы уже не развести, не то что при надевании.
Быстро темнеет. Огни нашего судна не в силах справиться с потемками. Ловлю кота, засмотревшегося на копошащихся на берегу грызунов, и собаку, попытавшуюся прогрызть дыру в мешке с костями, поднимаю черепаху, прервав ее неспешное путешествие поперек палубы. Троица рассована по клеткам, теперь надо найти капуцина. На флагштоке его больше нет, на крыше рулевой рубки тоже, как и под ограждением борта. Я заглядываю под канатную бухту и под мешки – пусто. Как сквозь палубу провалился! Я поворачиваюсь к берегу и осознаю свою ошибку.
Обезьянка такого размера запросто могла перебраться по мостику на причал.
Сомнений не остается: капуцин сбежал.
Ох и недоволен будет Эликс! Представляю себе его гнев, и у меня пересыхает во рту. Остается последнее средство: я ложусь животом на бортовой ящик и, до боли всматриваясь в темноту, тихонько зову:
– Обезьянка! Малыш!
Все напрасно, он не вернется. Как ни боюсь я колдуна, за беглеца нельзя не порадоваться. Будь я обезьяной, поступила бы так же.
И тут я вздрагиваю от шума в чаще. Неужели обезьяна услышала мой зов?
При виде двух массивных фигур на берегу меня охватывает воодушевление.
Догроны! Бесшумно ступая и улыбаясь, они возвращаются на баржу.
Судя по их виду, они всласть повеселились. У Маргуля все лицо, руки, грудь перепачканы запекшейся кровью. Недаром Сафр назвал брата грязнулей. Сам Сафр выглядит приличнее, но и на нем красуются следы недавней охоты; стараюсь не смотреть на его окровавленные пальцы, но из-за этого мне приходится смотреть ему в лицо, а там, у рта, тоже алеют выразительные штрихи.
Сытые охотники выпрямляются на палубе. Сафр протягивает мне руку, другой рукой трогает тесное кольцо у себя на шее.
– Привет, сукатук, – бормочет он с гримасой.
Маргуль тоже поправляет на себе ошейник.
– И у вас такие?! – удивляюсь я.
Стыдно быть такой дурочкой! И невнимательной. Меня извиняет разве что цвет деревянных ошейников, из-за которого они сливаются с темной кожей догронов. Или я слепа, потому что погружена в себя?
– Это бивара сикутжу, его должны носить все рабы Хозяина, – объясняет Маргуль.
– На нем письмена… – начинаю я.
– Чернила, в которых твоя кровь, – договаривает за меня младший догрон.
– Да!
– Я хотел тебя предупредить, – бормочет Маргуль. – Хотел предостеречь. Думал, успею, но…
– Таама, – философски заканчивает за брата Сафр. – Бывает.
Я догадываюсь, что даже если бы Маргуль успел меня предупредить, ничего бы не изменилось. Что толку было упираться? Я только ухудшила бы свое положение.
– Ошейник заколдованный? – испуганно верещу я.
Маргуль подтверждает мое опасение невеселым кивком. Он так стискивает челюсти, что становится ясно: разговоры про могущество ошейника ему поперек горла. Они с Сафром ненавидят это рабское ярмо и боятся его, читаю я в их глазах. Вот, значит, каковы колдуны: они коварны и трусливы.
Я уже ненавижу Эликса.
Моим хозяином ему не бывать.
– Снимите с меня это! – требую я, отчаянно впившись в свое ярмо. – Вам хватит сил его разорвать. Умоляю!
Сафр качает головой. Маргуль смотрит на меня с сочувствием. Из его ноздрей вырывается дымок.
– Ничего не выйдет, – слышу я за спиной насмешливый голос. – Бивара скован колдовством рун. Его ничто не разомкнет.
Эликс небрежной походкой прохаживается по палубе. Не иначе, он нас подслушивал. Я бы с радостью заставила его проглотить эту улыбочку.
– Добро пожаловать на борт, – обращается он к догронам. – Нам пора отчаливать. Отдавайте швартовы, запускайте двигатель.
Догроны безропотно повинуются, оставляя меня с колдуном наедине.
– Раз ты души не чаешь в догронах, не стану вас разлучать. Впредь будешь ночевать на палубе. Тогда зверинец постоянно будет при тебе. – Он поворачивается к шеренге клеток и хмурится, видя, что одна из пяти пуста. – Где обезьяна? Куда она подевалась?
– Сбежала.
– Не понял… – сердится Эликс.
– Пропала, пока я была у вас.
– Аниакувик! – цедит он. – Ты выпускал их из клеток?
– Мы же на корабле. Откуда мне было знать, что капуцин выберется по веревкам на берег.
– Ты меня огорчаешь, мальчик, – сухо бросает он. – Усвой первый урок: не надо меня огорчать. Второй урок такой: этот обруч не только символ принадлежности, но и орудие наказания. Бивара, тодонцу!
Заклинание еще не отзвучало, а обруч уже греется. Острая боль расползается по всему телу, каждый мой нерв горит огнем, все до одной мышцы превращаются в кисель, и я валюсь с ног. Вместо крови в моих жилах булькает что-то радиоактивное. Не припомню, чтобы мне когда-нибудь было так же худо.
Эликс наблюдает за мной, наслаждаясь своим могуществом. Проходит вечность, прежде чем он бормочет новое заклинание, прекращающее мои мучения.
Я сжимаюсь в дрожащий комок. Все, что угодно, лишь бы это не повторилось!
– Апик сурусик. Умница. Полагаю, ты выучишь этот урок. Что надо сказать?
Я борюсь с продолжающимися судорогами, чтобы пролепетать:
– Я… я… простите меня.
– Нет-нет, ответ неполный. Привыкай называть меня Хозяином.
– Х… Хозяин, – бормочу я, как автомат. – Простите меня, Хозяин.
– Так гораздо лучше.
Эликсу лень обходить, и он перешагивает через меня. Я слышу, как он спускается с палубы в трюм.
Я лежу не шевелясь. Память о нечеловеческой пытке лишила меня всякой воли. Одна радость – прикосновение холодных досок палубы к щеке.
Немного погодя палуба начинает вибрировать. Баржа как ни в чем не бывало продолжает плавание. Я бы рада прыгнуть в воду и плыть, сколько хватит сил, лишь бы оказаться как
