На словах, что я даже на похороны не решился прийти, Катя обняла меня крепче и вытерла мои слезы. Та женщина… она действительно оставила на мне отпечаток.
* * *Кажется, я поймал сумерки.
Я хочу сохранить в своем разуме ту секунду – и кусочек неба, видимый из моего окна, если сидеть за компьютером и смотреть в сторону кухни. Этот кусочек неба такой… темно-серый, а местами синий. Между ним и мной – ветви деревьев, но недостаточно густые, чтобы помешать смотреть.
К этому моменту я уже вернулся в пустую квартиру и, выпивая одну бутылку за другой, залипал в соцсетях на гравюры Доре. И вот сейчас – пойманные сумерки. Я выключаю компьютер, чтобы мне был лучше виден этот вечер. Все это – лишь игра света с нашей планетой. Лучи солнца доходят до атмосферы, пронизывают ее, и в течение дня мы видим небо в разных цветах.
Чуть правее – дом. Он темно-серый, уже почти черный. В сравнении с ним кусочек неба кажется нежно-голубым. В доме горят несколько окон. Одно вижу точно. В ярко-желтом, даже скорее оранжевом прямоугольнике – расплывчатая фигура. Интересно, этот человек следит за мной, когда я днем вдруг забываю задернуть шторы? Или когда нарочно их не задвигаю, чтобы было больше света в комнате… Я не знаю. Но это ощущение – уникальное. Пойманные сумерки.
Но вот проходит несколько минут. Я уже успел отвлечься на сиюминутные глупости. И в мозг въедается: «Проверь! Проверь еще раз!» Я бросаю взгляд на окно – и там уже ничего не вид… нет, погодите-ка. Что-то есть. Выключаю монитор и по-прежнему вижу тот кусочек неба. Он там. Чуть менее яркий, чуть меньше нежного в нем и чуть больше серого. Однако я все равно могу в нем что-то разглядеть. Возможно, прямо здесь и умрет проникновенная метафора, какая-то хорошая метафора.
Чтобы в бездне отвратительного обнаружить то, что там сокрыто ценного, светлого… в бездну надо взглянуть.
Невозможно отыскать в бездне свет, не заглянув в нее.
Вот так я заметил сумерки. Я поймал их. Я спас в своем разуме тот крохотный кусочек, сохранил его навечно для самого себя. Обняв его в своем сознании, как укутанного в пеленки первенца, я забираюсь в кровать и медленно засыпаю.
Глава 8
Четверг, ночь
Вспышка! Кажется, я только-только сомкнул глаза, а уже после яркого блика начинается мой ночной киносеанс.
Вижу очаровательную девушку, играющую на фортепиано. Вдруг ее плечи болезненно содрогаются – ладони задевают клавиши, и вместо мелодии звучит резкий минорный пассаж. Плечи девушки содрогаются второй, третий раз. Я поднимаюсь со стула и бегу к ней, от умиротворения, навеянного игрой, не осталось и следа. Девушка держит платок в руке. На белоснежной ткани видны ярко-алые капли.
Вспышка! Комната с очень простым убранством. На сельскую дорогу выходят два окна, между ними – стол, за которым сидит мужчина и что-то пишет. Делаю несколько шагов к нему и обхожу с правой стороны. На плече сидит кошка. Catterina, полагаю я. Рядом видны титульный лист труда и чашка кофе.
Вспышка! Январь 1847 —откуда-то я знаю точно. Вирджиния, возлюбленная По, умирает. По одной из зарисовок я помню девушку, которую никак не могли согреть… Вирджиния, бедная Вирджиния. Он держит ее за руку, всматривается ей в глаза. На ней – не одеяло, а старая шинель По, еще с военных времен. И сверху спит кошка.
Вспышка! Я стою, ноги на ширине плеч. Откуда-то налетает порыв ветра. Гляжу вниз. В потрескавшемся асфальте – огромная щель. Мое тело растекается в комок слизи и, провалившись в ту брешь, я проваливаюсь сам в себя.
Глава 9
Пятница
Просыпаюсь. Черт, ну почему так нестерпимо болит голова. За окном – непроглядная темень. Да, я догадывался, что мои маленькие эксперименты добром не кончаться. Но я и представить не мог, что все будет настолько плохо.
Это даже не похоже на похмелье, скорее… капитальная усталость. Причем столь всеобъемлющая, что копилась будто годами. Правда, когда во мне просыпается маленький любитель пожалеть себя, мозг ненароком берет и рисует картинки китайских фермеров, что в 50-х миллионами умирали от голода. Или когда ребятам в XIX веке во Франции приходилось так на фабриках ткацких вкалывать (причем с самого детства), что любые твои проблемы, горести и тяготы – это ерунда, такое, знаешь, проходящее. Так вот. Сейчас я так разбит, что просто ничего, кажется, не сможет помочь.
* * *– Дружище, ты неважно выглядишь.
– Да, да, знаю.
– Ты нормально спал сегодня?
Черт, не в бровь, а в глаз. Леха всегда знает, как подбодрить. Мы сидим в кафешке неподалеку от остановки, той, что ближе всего к моему дому. Здесь подают сносный кофе. За окном довольно унылая картина, а когда я смотрю в глаза друга, даже сфокусироваться на них у меня получается не сразу – так беспокоит мигрень.
– Так-то со мной все в порядке…
– Точно? А ощущение такое, будто по тебе КамАЗ проехался.
Леха вообще любит простые, понятные аналогии. Он из числа заботливых. С ним мы познакомились несколько лет назад, в универе. Он, хотя был на пару курсов и, соответственно, лет младше, всегда старался меня поддержать. Правда, мне это не сильно нужно было в плане учебы, а вот пооткровенничать – в самый раз. Он всегда мог дать новую перспективу, и ему можно было доверять секреты. Но в этот раз почему-то не получается. Я почти физически пытаюсь схватить себя за горло, но не могу ни пожаловаться Лехе ни на что, ни описать свое состояние.
Чего уж там – я силюсь улыбаться всякий раз, когда вижу своих товарищей. А сегодня, идя под серым небом навстречу Алексею, я даже не смог выдавить ни слова. Понятное дело, что звонить Костяну я не стал – он бы не понял… Даже скорее нет, не так – он бы просто не поднял трубку, ибо, насколько я помню, напился еще больше моего. Женьку звонить тоже боязно, навряд ли мне удастся с этим справится. И попытки дозвониться до Кати снова пошли прахом, и сообщения ей во ВК тоже остались непрочитанными. М-да, только этой проблемы еще не хватало… Я уже потерялся в том, отчего именно мне больнее всего. От плохого самочувствия в целом, от того, что я не могу
