До прихода Калеба оставалась еще крошечная надежда — поговорить с ним и разделить дом на двоих — тогда налог был бы меньше.
Эта надежда с самого начала была глупой и очень упрямой, и умом Силана понимала, что не имела на нее права. Теперь даже такой не осталось.
Когда Калеб ушел, она заставила себя вытереть с пола его грязные следы, тщательно вымыла и убрала посуду и долго не могла уснуть, ворочаясь в постели. И на следующий же день вечером пошла на Арену.
Несмотря на то, что уже стемнело, на улицах было полно народу — в дамнах, седьмой день недели — ремесленные лавочки закрывались раньше, а бары и купальни, наоборот, работали до рассвета. Повсюду приветливо горели огни в чашах, двери и окна украшали венки из рябины, сновали подсвеченные чародейскими огнями самоходные экипажи, летали скаты и пахло жареными каштанами.
С утра похолодало, лужи на мостовой покрылись тонкой корочкой льда и ветви, покрытые инеем, казались присыпанными пеплом.
У Силаны не было теплого плаща, и когда холод становился совсем нестерпимым, она останавливалась погреть руки у чаш с огнем. Можно было бы использовать пламя Майенн, но после войны Силана старалась делать это как можно реже.
Гладиаторская Арена располагалась на другом конце города, и путь от дома до нее пешком занимал около двух часов. За это время ноги в осенних сапогах совсем замерзли.
Громадный гладиаторский комплекс был построен на холме, на самой окраине западных кварталов — несколько колец-арен и каменных пристроек, соединенных между собой переходами, казался отдельным городом. Говорили, что эти коридоры и пристройки внутри были настоящим лабиринтом, в котором можно было легко потеряться.
Письмо-приглашение — типовое, отпечатанное на наборной табличке — лежало у Силаны в небольшой полотняной сумке. Оно было коротким, и абсолютно стандартным — выбивалось только имя, написанное от руки.
"С уважением,
Силане Байрнс".
Возле входа на арену Первой Лиги, у исполинских деревянных ворот, с которых скалились резные волчьи морды, толпились люди — кто-то оплачивал вход, кто-то вышел поговорить или сделать ставки. Те, кому не хватало денег, стояли у входа и пытались подглядеть, что происходило внутри.
Силана слышала крики зрителей, лязг металла о металл и видела отсветы огненной чаши на плитах мостовой.
Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не развернуться и не уйти сразу. Паника накатила волной, пепельным покрывалом: пожалуйста, только не снова. Пожалуйста, я не хочу.
Силана зажмурилась и повторила про себя, как молитву:
Это не бой. Это просто спорт.
Это не битва.
Не битва.
Воздух пах холодом, рябиной и пеплом, и оскалившие пасти волки у входа как будто задавали вопрос: что ты сделаешь? Останешься здесь? Или ты пойдешь дальше?
На войне она всегда заставляла себя: ну же, всего один шаг вперед. Иди, если уже не можешь бежать. Ползи, если уже не можешь идти.
В левой моей ладони пламя, в правой моей ладони пламя, и оно ведет меня сквозь пепел и смерть.
Это всегда ей помогало раньше, помогло и теперь.
Силана заставила себя сделать глубокий вдох, выдох и успокоиться.
Отступать ей все равно было некуда.
Она подошла к стражнику у тяжелых ворот, предъявила письмо-приглашение, и ее пропустили бесплатно, а внутри сразу стало легче.
Над головой смыкался стеклянный купол, горели чародейские огни, освещая песок Арены, и возбужденно переговаривались люди на трибунах — наверное, следующий поединок должен был вот-вот начаться.
Силане не следовало задерживаться — ей нужно было найти распорядителя и показать ему письмо, зарегистрировать свое право на участие в Парной Лиге и в Аукционе, но что-то заставило ее помедлить. Предчувствие, едва уловимое ощущение, что нужно задержаться.
Прозвучал гонг. Тягучий низкий звук отдался в костях и прошелся дрожью вдоль позвоночника.
Когда первый из гладиаторов вышел на арену, публика отозвалась, приветствуя его криками и аплодисментами. Его объявил судья, но Силана не расслышала имя.
Следом на Арену вышел второй боец.
Он был высоким, темноволосым мужчиной лет тридцати. Мощные спину и плечи покрывала татуировка — абстрактный черный рисунок, который в первую секунду показался Силане похожим на пламя.
Он двигался легко и уверенно, этот гладиатор, вскинул руки кулаками вверх, красуясь перед публикой, и усмехнулся почти как мальчишка.
— Рейз! — выкрикнул кто-то из толпы, и этот крик подхватили другие голоса, как ритмичные удары сердца:
Рейз! Рейз! Рейз!
Его любила публика, и эта любовь пропитывала воздух.
У гладиатора — Рейза — было красивое тело. Сильное, гибкое тело бойца.
У него было красивое лицо — мужественное, с правильными чертами.
Но Силану поразило не это.
По-настоящему красивым Рейза делала та уверенность, с которой он вышел на Арену, невидимая сила, которая исходила от него волнами и заставляла воздух искрить. Он был на своем месте — этот гладиатор, он был в своей стихии, и он не боялся. Он выходил на бой с радостью и предвкушением, с сосредоточенной собранностью человека, который уверен в своем мастерстве.
Силана не могла отвести от него взгляда. Ей даже не было за это стыдно — за жажду, выворачивающую, неутолимую жажду и желание вдохнуть этого человека полной грудью.
Иногда на войне, в бесконечные, изматывающие часы ожидания перед атакой, она оглядывалась вокруг и думала — все они сломаны. Она и каждый, кто воевал вместе с ней. Силана смотрела в пустые, выцветшие лица, будто припорошенные пеплом, и видела — за отупляющей усталостью, за решимостью, за редкими улыбками был страх. Глубоко внутри, как невидимая трещина, несмываемое клеймо войны — намертво въевшийся запах гари.
В каждом, кто заставлял себя брать в руки оружие, в каждом, кто находил в себе силы убивать снова, и снова плестись вперед.
Дожить до конца дня, дожить до конца недели. Снова увидеть весну.
Они все были калеками, и они ковыляли к победе, используя оружие, как костыли.
Но этот человек, этот гладиатор Рейз, он был целым. Он не опирался на клинок, он превращал его в продолжение собственной руки.
Силане было больно на него смотреть и невозможно оторваться: как впервые вдохнуть вместо дыма ледяной зимний воздух.
— Рейз! Рейз! Рейз! — бесновалась толпа.
На него смотрели тысячи глаз, а он вдруг повернулся к Силане, как будто почувствовал что-то, отсалютовал шутливо мечом, и женщина рядом вскочила, замахала ему рукой, крича его имя.
Силана боялась пошевелиться. Она чувствовала себя вымазанной в саже с головы до ног, в несмываемой черной копоти. Ей казалось, если бы она дотронулась до этого человека, остался бы грязный отпечаток ладони. Она бы никогда так не поступила.
И все же ей отчаянно захотелось, чтобы в Парной Лиге ее гладиатором стал именно он. Это было трусливое желание, постыдное — присосаться
