Кроу заочно с большим интересом следил за карьерой Харбарда. Если есть среди ныне живущих кто-то, кто в состоянии интерпретировать это послание в виде убийств и сумасшествий, то это именно профессор Харбард. Балби следовало бы отправить запрос в Америку, и Кроу был уверен, что Харбард мог бы ему помочь. Профессор сожалел, что не может пообщаться с ним лично. В двадцать лет Харбард был самой яркой личностью, какую ему приходилось встречать, не считая Адислы. К семидесяти годам у него еще должен был остаться порох в пороховницах. И все же их встреча была невозможна. Сердце Харбарда могло бы не вынести потрясения, после того как он увидел бы своего учителя таким же, каким тот был пятьдесят лет тому назад, не говоря уже о нарушении анонимности, за которой Кроу так тщательно следил. И хотя Кроу восхищался умом Харбарда, он никогда даже мысли не допускал о том, что тот может быть ему ровней. Аристократы Северной Европы всегда считали интеллектуальный труд ремеслом. Несмотря на то что Кроу действительно был очень умен – особенно по человеческим меркам, – он не ценил ум. Самому ему это было не нужно. У него была родословная, порода, он был знатен, а это было намного важнее. Для него высокий интеллект был чем-то вроде вызывающего удивление фокуса, не более того. Кроу ценил умного собеседника так же, как ценил бы, будучи, например, принцем, какого-нибудь глотателя огня или хорошего повара. Это было украшением жизни, но не главной ее частью. Кровь – вот что действительно имело значение. Всегда одно и то же – кровь.
– Я бы очень хотел, чтобы вы остались, – сказал Балби.
– Я вам не нужен, инспектор, – ответил Кроу, – это выходит за пределы моих познаний и опыта. Однако я могу назвать имя человека, который будет вам более полезен, – это профессор Эзекиль Харбард из института Харбарда в Новом Орлеане. Я запишу вам его координаты, а министерство внутренних дел перешлет ему ваши вопросы. Профессор Харбард сможет вам помочь; он потрясающий человек.
– Забавно, – задумчиво отозвался Балби. – Он порекомендовал мне вас.
11
Рептилия
– Крокодил?!
– Да, крокодил, – ответил охранник-эсэсовец, стоявший возле лаборатории Макса рядом с небольшим деревянным ящиком.
– А что за крокодил?
– Зеленый.
При других обстоятельствах Макс расхохотался бы, услышав такой ответ.
– И что я должен с ним делать?
– Инструкции по уходу прилагаются, – сказал охранник.
– Мне не нужен крокодил, – заявил Макс. – Отошлите его обратно.
– Я получил четкий приказ: крокодил не должен быть возвращен ни при каких условиях. Он теперь на вашем попечении, и вы несете ответственность за его благополучие.
– Чепуха какая-то! Того, что у меня есть, более чем достаточно. Отошли его обратно, или я сверну ему шею.
Охранник молча протянул Максу письмо – красивый, цвета слоновой кости конверт, запечатанный восковой печатью с изображением многоконечной свастики. Макс открыл его.
«Доктору Фоллеру. В помощь его экспериментам. Данный крокодил, реквизированный в Дортмундском зоопарке, является собственностью СС. В связи с этим его необходимо поддерживать в изначальном состоянии. Если собственности СС будет нанесен какой-либо ущерб, виновного ожидает самое суровое наказание. Мои люди будут периодически проверять состояние этого животного. Надеюсь, вы получите немалое удовольствие от общения с ним. С нетерпением в самом скором времени жду от вас его соображения, переданные телепатическим путем».
Внизу стояла подпись фон Кнобельсдорфа.
– Что за идиотские шутки, твою мать! – воскликнул Макс.
Но когда он поднял глаза, оказалось, что охранник уже ушел.
Собственный голос эхом отозвался у Макса в голове. Почему он в последнее время так часто сквернословит? На самом деле Макс ненавидел ругань, и не столько из ханжества, сколько потому, что это казалось ему проявлением неуверенности в себе, как будто таким образом он доказывает свою крутизну друзьям-мальчишкам. Во всем виноват стресс, заключил Макс. Он сейчас просто сам не свой.
Макс заглянул в ящик. Дно было выстелено соломой, которая дурно пахла. Больше сквозь узкую щель он ничего не разглядел. Таким образом, теперь в этой крошечной кладовке для швабр, помимо его самого и парнишки-подростка, будет еще и рептилия. Как и многое из того, что с ним происходило, это было настолько нелепо, что могло бы показаться смешным. Хотя… как на это посмотреть.
Макс открыл дверь каморки ключом и, увидев Михала, который испуганно смотрел на него широко открытыми глазами, будто загнанный в угол зверек, сразу же вспомнил, зачем уходил.
– Не цыган, – сказал Макс.
– Не цыган. – Михал усмехнулся.
Впервые за все время их знакомства Макс видел на его лице подобие улыбки.
– Курить.
Макс щелчком выбил ему сигарету из пачки «Салема», а сам взялся за телефонную трубку. Позвонив в лагерь, он попросил позвать начальника Хааса. Его соединили.
– Да? – отозвался Хаас.
Макс представился.
– Что мы можем для вас сделать, педик?
– Что вы сказали?
– Я говорю, что мы можем для вас сделать, доктор?
«Как это тяжело, – подумал Макс. – Даже среди всех этих ужасов, которые ежедневно творятся в замке и обслуживающем его разрастающемся трудовом лагере, люди находят время на то, чтобы фантазировать о том, чем он может заниматься день ото дня в крошечной кладовке с четырнадцатилетним юношей, на которого навешен ярлык гомосексуалиста. Им не приходит в голову, что он защищает Михала просто из благородства, хочет спасти этому ребенку жизнь. Но если бы даже это было и не так, для Макса все было бы еще более опасно. Он чувствовал, как в его душе закипает злость, и изо всех сил постарался сохранить вежливый тон.
– У меня есть для вас ошеломляющие новости, – сказал он. – Вы знаете мальчика по имени Михал Вейта?
– Вашего маленького друга? Этого толстяка, которого нельзя наказывать?
Хаас имел наглость называть заключенных толстяками. Михалу до сих пор не хватало пяти-шести килограммов для нормального веса, хоть Макс его и подкармливал. Однако по лагерным стандартам мальчик считался растолстевшим.
– Надеюсь, вы сейчас сидите и не упадете от удивления. Он не цыган.
– Я это знаю.
– Знаете?
– Ну да, у нас тут есть несколько цыган, и они сразу же мне так и сказали. Мы направили этого мальчишку к ним в бригаду, но цыгане его не приняли. Тогда мы добавили в его характеристику слово «коммунист», но и те от него отказались. После этого мы решили, что он, должно быть, гомик, так что теперь он проходит у нас по всем трем статьям. В результате, должен вам признаться, у меня от этой неразберихи голова идет кругом. Я уже хотел его пристрелить, чтобы не возиться со всеми этими бумажками и иметь
